Игорь Кулькин - Капитан дальнего следования

А теперь работа не клеилась, он взял статью на дом и пытал собственный ум, как попавшего в плен солдата, заставляя говорить неуступчивое вдохновение, переносил ноутбук то в спальню, то на балкон, и нигде не находил золотой жилы фантазии. Вспоминалось их свидание в баре «Субъект», который славился как одно из лучших заведений города. Здесь собиралась исключительно солидная публика – вальяжные депутаты, быстроглазые предприниматели, толстощекие адвокаты, а иногда, в приступах щедрости, сюда добиралась и интеллигенция – несколько местных актеров как-то праздновали здесь именины спектакля, но никто их не узнал, и визит прошел незамеченным. Стены отделаны красным деревом, лакированные перила, строгие коричневые столики с позолотой пепельниц, официанты в белых рубашках, легкий аромат коньяка. Приятные черно-белые картины, на которых изящными штрихами, черным карандашом, силуэты людей и животных – вот пожилой господин со скрюченным носом, а вот леопард с бисером пятен на спине. Полутемный зал, в котором можно уединиться, не уединяясь – просто сев подальше от ламп. А если подняться по лестнице на второй ярус, глянешь вниз – а там, в каком-то чужом, незнакомом мире, торопятся люди, сбивая каблуки, а здесь было некуда спешить.

В тот осенний день они впервые пришли в этот бар. Сели за столик, и розовые скатерти на столах, переплетенные ветви экзотических деревьев, замерших в своих кадках, проворный официант, мигом принявший заказ, медлительный повар, готовивший целую вечность, первый тост, звякнувшие бокалы, улыбка Юли, вино. Теперь, когда минуло уже столько разного, этот вечер сливается в какое-то единое чудо, законченное и совершенное. Его уже не изменить – все те же звуки, те же мысли будут наполнять этот свершившийся вечер, даже если он вспомнит его через половину века, на самом закате, в предсмертных сумерках… А ведь правда – что он будет вспоминать, когда придет его час? Уж точно не эти заковыристые строчки, над которыми сейчас ломает голову. И не этот день, потраченный на работу… Вспомнится что-нибудь живое и легкое. Например, те яркие мгновения, когда он впервые поцеловал ее на лавочке, в темноте набережной, под гул ночных клубов. Она еще тогда отодвинулась, обидевшись на какую-то его фразу. И он отодвинулся вслед за ней – на другой конец. И так они двигались друг от друга, пока не дошли до края. И после этого оставался только один путь – сближение. Они встретились на середине лавочки. И теперь это мгновение представилось так упоительно, что Павел снова видел все, что видел тогда, чувствовал все запахи, слышал все звуки. И теплый ветер, овевающий их, и цветущую смородину, и жесткую лавочку, и мягкие губы Юли – память все сохранила до мельчайших деталей, словно зная все наперед, словно предчувствуя разлуку.

И во всем городе он не сумел отыскать себе места, где бы мог отлежаться, как уставший дикий зверь. Вспомнилось время после окончания института, когда в застывшем, как зеркало, мире никак не мог разглядеть себя. То ли он сам не проявлял инициативы, то ли жизнь цеплялась за лень, как утопающий за спасательный круг, но он не мог выдвинуть ни одного разумного довода в пользу работы. Она ему казалась настолько далекой, ненужной и какой-то закостенелой, неподъемной тяжестью, что он даже не пытался устроиться. Родные зудели в уши, что мужик должен работать, а он только отмахивался. Никакие предложения его не прельщали. Дядя обещал пристроить в супермаркет администратором – Павел отказался. В фирму курьером – то же самое. Даже корректором в издательстве быть не захотел. Все родные задумались.

Сам Павел не размышлял об этом нисколько. Родители деньги давали – хватало на кафе и ночной клуб раз в неделю. А чего же еще надо? Пятый курс, последние дни в институте. Когда еще будет такой шанс погулять?

Учеба закончилась так, как будто закончилась ночь. Словно рассвет заалел за окнами. Свежие лучи заискрились кругом. Новая жизнь обещала многое, но пока молчала. Работать не хотелось совсем.

Лето пролетело мгновением. Сентябрь был мил, как никогда. Шустрые ленточки первоклассников пестрели на линейках, а Павел был дома, и никуда не надо идти, незачем спешить. Свежее лето все не отпускало, оставалось в кронах деревьев, в ветре, в облаках. Вечерние сумерки приходили, как в гости, смущенно замирая на пороге. Пустынные улицы родного города, словно часы, считали время разлуки падающими осенними листьями. И лето ушло. Осень надвинулась.

Как всегда, в ноябре – грустное небо и грустные мысли. Только гениям в осень легко – Павел часто видел томики Пушкина на своих полках, нежно пылились они уже несколько лет, и никто их не трогал, хотя увлечение литературой пришло еще в школе, когда он заспанно тормошил на уроках свои тетради и писал на задворках, на последних страницах, первые строки стихотворений, ни одно из которых так и не закончил. А теперь Павлу стало не до них, он как будто увидел – в себе ли, а может, в пространстве вокруг – всю свою жизнь миновавшую, всю как есть, до последнего дня. И неясно стало – к чему это все, весь этот мир, где банальность и оригинальность так схожи, как близнецы-братья – к чему он? Есть же мгновения вечного счастья, но скрыты они миллиардом нелепиц, тайн, обстоятельств, обид и прочей шелухи несусветной. И как быть, если друг твой – лишь тень тебя самого, если жизнь – просто комплекс обетов, снов, обещаний, вранья и тому же подобного бреда – как правду найти в этом жутком и злом многоголосье? Павел снова начал писать стихи. Родные забеспокоились.

– Под Есенина косит, – сказал батя.

У себя на заводе, в сталелитейном цехе, он был главным авторитетом по части литературы. Прочитал всю классику и уже этим вызывал уважение. Сын молча кивнул. Да, мол, похоже.

Павел бродил по улицам, и слякотное небо, ноздреватое и серое, нависало над ним, как знамение, как судьба. Вялые пешеходы семенили кругом, жадным огнем светились витрины. Черноглазая девушка прошла мимо, чуть улыбнувшись. И снова небо. Павел смотрел на него чаще, чем следовало. Так казалось ему самому.

Небо казалось ему матерью, в облако пеленающей младенца. И странно чужими казались свои же стихи. Слова он порой забывал, но мелодию, ритмику чувствовал, и она в нем звучала.

И скоро Павел уже без этого не мог – без этих обрывков фраз, слов, стихов – он словно захлебывался ими и снова забывался, глядя на небо, – осень в нем застоялась, как кисель в кастрюле, и была вязкая, тягучая, будто сладкая, – так он ее чувствовал.