Игорь Кулькин - Капитан дальнего следования

– Ну-ну, – будто одобрил эфэсбэшник и двинул дальше, к полосатой «пятерке», в которой сидел почти заслоненный упавшей тенью толстомордый усач с тяжким спудом бровей и недовольным ртом.

Прозябая одиночеством, Павел все хотел посвятить Юле какое-нибудь возвышенное, пронзительное стихотворение, но – не получалось. То ли не хватало слов, чтобы это обжигающее выразить на бумаге, то казалось, что ни одно слово ее не достойно. Даже фотографии не могли выразить того волшебного, что было в ней, а поэту – куда ему! Несколько раз Павел честно садился за стол и перебивал, перетачивал свои старые заготовки, пытаясь подобрать, как сказочный ключ, нужную комбинацию, и отворятся золотые двери, и польется, словно пение соловья, стихотворение… Но все было глухо, и его метания и мольбы за письменным столом заканчивались бумажной рухлядью, бессмысленными буквами, пустотой строчек. Как жестока бывает муза! Ей порой не хватает сострадания.

Вместо своих стихов – читал чужие. Раздел стихотворений в их газете всегда удивлял – там печатали школьников да студентов, чистые головы, не забитые критикой или успехом. Стихи всегда были обведены черной, словно траурной, рамкой, и заголовок: «Проба пера» не располагал к открытиям. Тем не менее Павел читал – и одно из стихотворений захватило его своей музыкой. Оно было совсем простенькое, сотканное бусинками рифм, но было в нем что-то живое, и автор почему-то представлялся обязательно с гордым профилем, задумчивый юноша на последней парте, рисует на обложке тетрадки каких-нибудь троллей, и попутно, мимоходом, словно капли в чашу, падают стихи. Или девушка, с длинной косой и скучной улыбкой, раскрасневшаяся, счастливая, старательно выводит рифмы, усевшись на подоконнике, а за окном – разгар снежной зимы, ребятня катится с горки, а она дома, в теплом уединении, строчит в тетрадку – и сколько чувствительной красоты в ее облике! Павел так заинтересовался стихотворением, что посмотрел в конец подборки, стал искать фамилию автора, но вместо нее нашел подпись – «автор стихов пожелал остаться неизвестным». И эта формула, которую он встретил впервые, удивила его. Он прочитал всю подборку – и только стихи этого неизвестного автора зацепили его, остальные же, полные цветущего энтузиазма, имели жирненькие фамилии законных владельцев. И только автор того, единственного стихотворения предпочел затеряться, осесть где-то за линией горизонта, не замеченный любопытным читателем. Ведь он пишет стихи для себя – а зачем выставлять свое самое тайное, дорогое на обозрение всех? Что толку? За этими мыслями Павел сам взял свой любимый карандаш – зеленого цвета, с амортизирующей, как рессоры, стирательной резинкой на конце. Письменный стол был завален, как обычно, какими-то тусклыми листами, в которых Павел с трудом опознал свою древнюю статью. Белые часы медленно перебирали стрелки, и одна из них, самая суетливая, все торопилась вперед, и летели секунды. За окном уже вечер. Из угла молчаливо смотрят иконы. Лампа пышет жаром, и к ней нельзя поднести ладонь – горячо. Под руку попались старые стихи – и Павел их читает, не узнавая, словно чужие. Слишком он далеко от них, слишком давно они случились. Так выросший ребенок с какой-то трезвой бессмысленностью смотрит на свои старые игрушки, уже не понимая их, не веря в их волшебство. И Павел, перебирая свои стихи, уже не чувствовал той яркости, того ослепительного мира, в котором они родились. Все потухло, все исчезло – и остались только буквы на листе, только скорые воспоминания, проходящие, исчезающие. Павел просматривал лист за листом, и все было старое, пройденное, надоевшее. Ворох бумаг вокруг, и только один листок он еще не посмотрел – на самом краю стола, с загнутым углом. Павел потянулся за ним – но как-то неловко, что-то хрустнуло в ладони – и карандаш распался на две части. Остался маленький обрубок, из которого осиным жалом торчало острие. Все было нелепо до ужаса. Он поднял вторую половинку – и грифель блестел на сломанном конце, переливаясь. Павел снова потянулся за листком с загнутым углом, виновником гибели карандаша, наконец достал его – а тот оказался упоительно чистым, нетронутым. Жертва оказалась напрасной. Павел даже засмеялся – так все было глупо и очаровательно. Лист с загнутым углом притаился, Павел взял обрубок карандаша, который трудно было держать, – так он был короток. И что-то ясное было в этом мгновении, непонятное. Павел улыбался. Голова клонилась все ниже. И листок лежал как-то спокойно и доверительно. И Павел уже вывел, едва касаясь бумаги, первые строки:

И, словно противясь ему, в доме погасло электричество. Свернулся, как прокисшее молоко, свет лампы. Павел отправился за свечой. Вечер только начинался. Стихотворение продолжалось.

И разве можно было предвидеть, что такие разные по характеру, по образу жизни люди – будут встречаться? «Искусство не терпит суеты», – часто цитировала она и медленно репетировала длинные сценарии, разделенные на разноцветные части. Ее слова были желтого цвета, она садилась на кровать по-турецки, вытягивала голую руку, декламировала нараспев, а потом Павел читал красные буквы за ее партнера, с выражением, как только мог, но все равно она говорила, что он будто страдает флюсом и уродует беззащитные слова. Теперь она была далеко, и ему оставалось только помнить, как она упиралась коленями ему в грудь, и громко сказанное заглавие, быстро пронесшийся монолог, а потом – упавшие листы, склоненные головы, разделенный поровну поцелуй.

Он скучал по тем заливистым сумеркам, которые будто искупали в синих чернилах, когда на растрепанной кровати с красным покрывалом, в суматохе подушек, она улыбалась ему лучезарно, словно звездочка с неба. Мягкие волосы, тонкие плечи, жгучий румянец щек. Колдовская сила была в этой комнате, когда Юля заходила в нее – все преображалось, и серьезные, тяжелые шторы, бордовой волной заслонившие окно, становились домашними и уютными. Старое трюмо с тройным ореолом зеркал, тонкий ковер с изображенной на нем веселящейся собакой, догоняющей конопатого зайца, книжный шкаф, полный разномастных томов, письменный стол с притаившимся компьютером – все эти предметы наполнялись смыслом, будто умнели на глазах. Даже воздух становился яснее, хотя, конечно, это была иллюзия – счастливая, влюбленная. Когда Юля уходила, это ощущение ясности держалось немного, а потом исчезало кусочек за кусочком, словно с барельефа, выполненного рукою мастера, медленно опадали куски краски, и скоро на месте шедевра оставалось пыльное пятно, когда-то восхищавшее глаз. Павел ловил себя на том, что когда он не видит Юлю, словно забывает черты ее лица – были у него ужасные мгновения, когда он пытался изо всех сил и не мог вспомнить ни очертаний ее губ, ни цвета глаз, ни улыбки, и ему становилось страшно. Как он мог позабыть лицо любимой за несколько часов? Но наваждение проходило, любимый образ появлялся вновь, и на душе становилось спокойно, будто Юля возвратилась после долгой разлуки, и тогда он покупал коробку конфет и ехал к ней на работу – и во время перерыва в репетиции они ели шоколад с кунжутом в тесной гримерке, наполненной костюмами. А потом она выходила на сцену, и режиссер, тщедушный очкарик, кричал и подгонял, а Павел уезжал на работу, и под одиноким взглядом монитора жемчужным рядом рассыпались компьютерные клавиши, и буквы сами текли из-под пальцев, замирая на знаках препинания.