Игорь Кулькин - Капитан дальнего следования

Концерт все не начинался. Народ разогревали местные знаменитости, которых никто не знал, но это совершенно празднику не мешало – музыка гремела, общение шло вовсю, и кто именно там мельтешит на сцене – так ли это важно? Обещали Жижерину – что ж, подождем.

Один друг Павла, Виталик, специалист по свиданиям, внушил ему несколько способов привлечения девушек. СМС и телефонную болтовню он считал грубыми, примитивными методами. Больше всего ценились знакомства в маршрутках или троллейбусах, когда все на грани фола, на грани единой ошибки. Сказал фразу невпопад – и все, до свиданья, вот моя остановка.

– Ты главное не дай ей понять, что она тебе нравится слишком сильно, – вещал после третьей стопки водки Виталик, – побольше уверенности, даже наглости. Твоя главная цель – номер ее телефона. Дала номер – значит, заинтересована. Остальное уже дело техники.

В кафе накурено и душно. Павел грустно слушает. Его друг закончил медицинский университет и работает психологом. У него коричневый портфель и стильные очки. Он пьет водку только в этом заведении под названием «Черная зебра», в котором обычно собирается народ, склонный к интеллектуальным занятиям и увлекающийся рок-н-роллом.

Уже близко полночь, и все столики заняты. Везде оживленно. Многие уже здорово приняли и согласны на любые подвиги. Какая-то пьяная блондинка бродит по залу и пытается познакомиться с парнями. Никто ей почему-то не рад. После очередного разговора, оставшегося в плотной накуренной неизвестности, которой пропитано кафе, она возвращается на место и громко кричит, указывая на парней, сидящих за тем столом:

– Они не педики! Они не педики!

Более трезвая подруга пытается усадить ее за стол, но девушка ругается и пытается вырваться. Наконец буянку уняли. Спокойствие восстановлено.

– И еще одно, – говорил Виталик. Сигарета в его пальцах агонизирует, серые хлопья падают в пепельницу, как снег с ветки дерева, – никогда не молчи на первом свидании. Неси полную чушь, ахинею, но главное – говори. Не давай себе молчать.

Павел вспомнил эти слова именно теперь, когда Юля была возле него. Они молчали долго до неприличия. Вокруг шумела, как непокорный океан, полная народа набережная. Звук из динамиков несся так, что мешал говорить. Казалось, и слова не услышишь в этом сплошном бедламе, когда все кричат, хохочут, свистят. Но он все равно наклонился к Юлии – она стояла рядом и, казалось, зябла от волжского ветра, хотя было жарко, – и начал ей говорить… что-то. Она ответила на удивление охотно. Прокричала ему в ухо свое невысокое мнение о выступавшем певце. Павел продолжал – ломая себя, заставляя себя говорить снова и снова, и Юля уже смеялась, и все вокруг стало приятным, и хохочущие люди казались родными братьями, словно вся набережная смеялась над одним и тем же.

Ветер между тем усиливался, и синие знамена на флагштоках, установленных возле сцены, развевались вольно и смело. Быстро темнело, и белые огни сцены мерцали сквозь наступающую ночь, и лучи словно неслись вместе с музыкой, и рвали пространство. Бурая, почти черная Волга казалась угрюмой и древней, и огоньки лодок, еще мелькавшие на ней, были лишь мелкими искорками огромного языческого костра, который разгорался на набережной. Диджей объявил Жижерину. Все зашлись в восторге.

Песня затянулась, как зажеванная магнитофонная пленка, а Павел смотрел на Юлию – она была вся сиреневая, упавший свет, фонарь с синим стеклом. Все остальные фонари на набережной были обычные, желтые, и только этот, под которым они остановились, почему-то синий. И в этом медленном, реющем свете ее тихая улыбка, спокойная, чуть-чуть грустная, казалась особенно беззащитной от бушующего кругом веселья.

«И что мы тут делаем?» – подумал Павел. Он нагнулся к Юле – ее волосы пахли сиренью, словно в такт падающему от фонаря свету – и сказал:

– Пойдем?

Она поджала губы, как делают маленькие дети, и Павел заметил, как на ее подбородке вдруг ожило множество мелких ямочек, словно пятнышки на панцире черепахи, и быстро кивнула. Павел взял ее за руку и стал пробираться наверх, медленно, а вокруг «шум был гамский», как говаривала его племянница, закладывало уши, под ногами шуршали банки из-под пива, концерт только разгорался, толпа свирепела, накаляясь, набирая адреналина и злости. На площадке они остановились передохнуть. Рядом молодой парнишка плясал какой-то расхлябанный танец, кружась и спотыкаясь, но на него внимания не обращали. Девушка, маленькая и круглая, сидела на ступеньке с бутылочкой пива и улыбалась, и что-то наивно-счастливое было в этой улыбке, какая-то космическая, вечная радость, что Павел даже позавидовал мимоходом. Длинный парень с черными волосами и золотой серьгой в ухе обнимал за талию плотную, шикарную блондинку и что-то шептал ей, улыбаясь длинными, влажными губами, и та смотрела на него с какой-то животной нежностью, самой лучшей нежностью на свете. Три девушки, смеясь и держась за руки, перекрыли весь проход, и без того узкий. Пока они расступались, Павел обернулся, и панорама целого вечера – праздничного городского вечера – представилась ему. Сцена была в ярких огнях, сияющих, разбегающихся, слепящих. И внизу, в полутьме, шевелилась огромная масса – из нее то и дело выползали, как цветные гусеницы, вереницы гуляющих людей.

А возле синих будок общественных туалетов, к которым всегда стояла очередь, двое милиционеров вели куда-то парня в розовой рубашке, его на каждом шагу выворачивало, и один из ментов, брезгливо ежась, толкал его в спину, а другой с безразличием наблюдал за сценой, держа конвоируемого за шкирку.

А на сцене Жижерина ходила кругами, как тигрица в клетке, и цепь милиционеров, стоящая немой стеной вдоль периметра сцены, казалась какой-то таинственной стражей, молчаливой, загадочной, стоящей в тени, куда не долетали разноцветные огни прожекторов. Певица кричала в темноту, в густую ночь, в которой стояла огромная живая стена на ступеньках, привычные слова:

– Привет, город! Как настроение?

Лучи, не добегая до ступенек, рассыпались, растворяясь в черной гуще, музыка вокруг была во всем, в каждом сантиметре пространства, и люди вдыхали ее вместе с воздухом, с каждым глотком, с каждым вдохом. Музыка билась быстрее, чем сердце, и словно разряды тока проходили через огромное, живое тело толпы. И кровь билась, подчиняясь этому ритму, уходя в него целиком, преклоняясь перед ним, веря в него, как верят в лучшую, бесконечную жизнь, и голова кружилась от счастья, что все возможно, раз есть эта музыка, этот день, эта молодость. Как странно было вспоминать тот оставшийся за пределами музыки мир, пропадающий где-то вдали, в завтрашнем дне, который так далек и так беспощаден, потому что он придет. И завтра закончится сегодняшний день, когда есть эта музыка, эта набережная, полная азарта и ритма, кончится пиво, и будет работа, учеба, похмелье… Ничего веселого. Все, что близко и радостно, останется здесь, и с утра дворники выметут мусор, и все эти банки, бутылки, обертки, как проходящую молодость, сгрузят в мусорный бак.