Николай Бредихин - Полковник Вселенной. Интеллектуальный детектив

– Ну, речь здесь, как вы и говорили, Юрий Николаевич, идёт о знаменитых брежневских психушках, специалистом по которым вы меня столь незаслуженно считаете. Да, помню, было у меня несколько небольших статеечек: использовал материал, который собирал когда-то к книге, но уж знатоком в этой области меня никак не назовёшь.

– А как вы вообще этой темой заинтересовались?

– Я и не интересовался, собственно. Просто увлёкся как-то историей русского юродства, а там незаметно дошёл и до наших дней. Мы ведь о лагерях да захоронениях кое-что уже знаем, но есть ещё они – невидимые миру слезы. И если те мои статьи до сих пор у вас в памяти, то вы обратили внимание, наверное: ни патологии, ни политики – мной в них исследовалась лишь одна, всего лишь одна линия: «блаженненькие», как их когда-то в народе называли. Считалось, что они оттого таковы, что вобрали в себя боль мира, что они ближе к Богу, а оттого и не могут найти себе место среди «нормальных» людей.

Шитов кивнул.

– Да, вы правы, конечно. Я сейчас как раз Карамзина перечитываю, помните тот эпизод, когда Грозный, прежде чем учинить после Новгорода погром в Пскове, пришёл к Николе Салосу с поклоном, а тот бросил к его ногам кусок сырого мяса? Царь взбеленился: «Что ты, я сырого мяса не ем. Да и Пост сейчас Великий!» «Так отчего же ты вновь хочешь учинить людоедство?» – был ему ответ. И Грозный смолчал, от Пскова отступился. Вот ведь люди были, даже цари на них руку поднять не осмеливались.

Крупейников покачал головой.

– Эх, не верьте вы всему, что написано, дорогой Юрий Николаевич. Тот случай, что Карамзин приводит, никакими авторитетными источниками не подтверждён. Слухи, легенды, основанные большей частью на «трудах» иностранных авторов – несть им в истории нашей русской числа. Равно, как и мифам о том, что «цари руку не поднимали». Поднимали, голубчик, ещё как поднимали. И во времена Ивана Грозного арестовывали «юродов» сих и уничтожали, и до него, и после. Правда, делали это втихомолку, осуждения народного побаивались, но кара за невоздержанность на язык всегда была у нас неминуемая.

– Ну а как же Василий Блаженный? Что вы о нём скажете?

Крупейников рассмеялся в последней попытке прогнать непонятное напряжение, владевшее им.

– Так, батенька, тут уж вы совсем попались. Василий-то Блаженный, да будет вам известно, как раз и знаменит был тем, что ходил по Москве голый (то есть одетый по минимуму – в рубище) и многословием особо не отличался (характерный для юродивых обет молчания), больше объяснялся жестами, глоссолалиями, я уж не говорю о том, что умер он ещё до создания Грозным опричнины. Даже об Иване Большом колпаке нельзя утверждать достоверно, что он и в самом деле Годунова изобличал.

– Что ж, поймали вы меня, Александр Дмитриевич, – раздосадованно пожал плечами Шитов, – сдаюсь, никак не ожидал, что окажусь таким профаном. Но где же ваша книга? Она бы меня вмиг просветила.

– Книга? Так ведь я вам привожу факты, в достаточной степени исследованные и до меня, вот только почему-то принято считать, что после Соловьёва да Ключевского русская история как наука вымерла. А она с тех пор далеко ушла. Так что книгу хоть завтра, Юрий Николаевич, и не одну, а сколько изволите. Но кто же возьмётся их издать? Уж не вы ли? А посему давайте-ка лучше вернёмся к роману, мы и так слишком далеко в сторону от него отвлеклись. Конечно же, тут чистейшей воды фантастика: неверна, в частности, сама постановка вопроса. Герой здесь одновременно подвергается двойному насилию: не только со стороны врачей, но и со стороны «больных». То есть чисто искусственно переносится схема тюрьмы – зверства уголовников над политическими. Чепуха, одним словом: слышал звон, да не знает, где он. В том-то и ужас как раз, что в действительности всё было гораздо обычнее, гораздо страшнее: электрошок, укол. Вроде как Федот, да уже не тот. А «не тот Федот» уже ни о чём не расскажет, опять же – вроде как есть человек, а и нет его. Вот и попробуйте что-нибудь доказать, собрать какой-то материал. Есть, конечно, кое-что проскальзывает, но на что тут надеяться? На то, что какой-нибудь палач из той же Сычёвки или откуда ещё в этом роде мемуары покаянные напишет? Так ведь опять вся история будет лишь с его слов. То есть, как вы уже поняли, тема эта весьма обширная и в двух словах её не пересказать, так что судите сами, в сколь трудное положение вы меня поставили. Но вы же меня из него и вывели, предложив спасительный вариант. Вот отчего я не стал касаться конкретно текста: в нём, должно быть, какие-то аллегории, аллюзии, это явно не по моей части. И вот вам итог моих долгих размышлений, просто справка, пометка – комментарий, о котором вы меня и просили: где, когда, какого рода «больные» помещались, какие методы «лечения» к ним применялись, каков был обычный «исход». Без персоналий, исключительно общий обзор. – Он замолчал, выжидающе глядя на Шитова, затем пробормотал: – Я, впрочем, могу и более детально, совсем уж по полочкам, разобрать…

– Да не надо, не надо, – протестующе замахал рукой Шитов, пробегая глазами рукопись, – я и так уже вижу. Изложено всё логично, чётко, как раз так, как требуется. То, что называется, «не в бровь, а в глаз». Дальше уже моя работа. – Он наконец поднял голову и с неимоверным облегчением вздохнул. – Вы даже и представить себе не можете, Александр Дмитриевич, какой камень сняли с моей души. Столько развелось их сейчас, этих графоманов, лезут во все щели, как тараканы, – хищные, настырные. Ну, обычного автора отошлёшь: вы на верном пути, работайте – так он через год-два – раньше не придёт, а эти за неделю могут целую эпопею отгрохать. Всё, собаки, описывают: как он встал, что за завтраком ел, какие мысли его при том посещали. Да ещё некоторые навострились на диктофон набалтывать. Пока машинистка ему один роман отпечатывает, он, глядишь, уже другой, новый натрепал. Ну да ладно, заговорился я, спасибо большое, я теперь ваш должник.

– Башкин отделяет Сына от Отца, – грозно сверкнул глазами Макарий, – равенства Их не признаёт. Говорит: если я Сына прогневлю, так Бог Отец при втором пришествии освободит меня от мук, а если Отца прогневлю, так Сын меня не избавит.

Артемий чуть заметно повёл плечами, спокойно выдержав испытующий взгляд митрополита.

– Матвей ребячье делает и сам не знает, что выдумывает. А в Писании того нет, не писано и в ересях. Знание его шатко, незрело, но почто же не мог отец Симеон его в вере укрепить? Ведь сомнения его не от ереси идут, а от неведения.

Макарий свирепо раздул ноздри.

– Матвей еретик, иначе бы не сидеть ему здесь сейчас перед нами. Вина его достаточно ясна, и нет никаких сомнений в том, что он заслуживает самой мучительной казни.