Артём Волчий - «Не наше дело»

Посмотрели на меня как-то смутно. Впрочем, к этой смуте я уже привык – особенно когда, с забавным безумством ухмылки, заметил, что проявляется она в их глазах уже практически в любой ситуации. Даже просто в разговорах друг с другом. А так как они друг друга считают весьма близкими людьми, то я со всей смелостью полагаю, что и «смута» эта, и следующая за ней, – а точнее, кроящаяся внутри ее первоосновой, – пустота присутствует в быту даже между самыми близкими и любимыми.

А я так-то не Чапаев. Кстати, за эту мысль я сразу, пожалуй, себя уколю – не люблю делать якобы заумных отсылок. Но делаю, и буду делать их – потому что… что ж, чтобы не утонуть в черт знает зачем возникшей череде мыслей, я решаю продолжить диалог.

– Типа социализация это возможность вести вот эти ваши разговорчики «за жизу» с каждым встречным? Называть каждого человека близким? Обнимашки между теми, кто друг друга и не знает? – начал я осыпать вопросами одновременно всех сидевших за столом, прекрасно зная неизменный результат.

Прежде чем перейдем к ответу одного из моих дорогих будущих экс-сограждан, – в нашем чудесном заведении все ведь так хотят получить эту великую приставку «экс» к гражданству Российской Федерации, хотя в итоге получают лишь «эксжизнь», – отмечу очень важную деталь – один из принимавших участие в диалоге меня просто не услышал. Вообще. Он продолжал о чем-то говорить, о чём-то своём, причем я не мог понять, кому. Вроде как даже мне.

Но вот он не будет считаться фриком – он свой, за счет двух-трех совместных тусовок и панибратских объятий, с теми самыми разговорами «за жизу»; хотя, не из богатой семейки пацан. Вроде бы даже не о социализации говорил он, или, по крайней мере, о ней, но в контексте столь отдаленном, что как бы его присутствие в диалоге одобрялось (в силу того, что, разумеется, члены его сидели за одним столом и ворочали в руках одни и те же стаканчики из-под кофе), но как бы он был одновременно далеко вне его.

Но это все – вода, чепуха, ерунда, обгрызенный зубрежом карандаш, ведь главное, чтобы слова лились из глоток – и тогда этим маленьким чертятам, втыкающим заряжающие вилы в аккумуляторы людей в их спинах, заплатит их работодатель, чьё имя назвать очень хотелось бы, но немножко боязно.

– Ну, типа, умение просто хотя бы разговаривать, обнимать никого никто не заставляет, близким, мм, называть тоже, – слегка заминаясь на некоторых поворотах и снова нервно поглядывая на своих Друзей, проговорил Макар, – Ну согласись, это же не нормально, когда он рассказывает вообще не заинтересованному человеку, что сразу, кстати, видно, человеку про то, как он сегодня позавтракал.

Почти верно, малыш. Кто-то уже наверняка закрыл книгу, потому что посчитал этот ответ слишком карикатурным; пух прахом, скатертью дорога.

А ты, сука, вчера рассказывал, где из опробованных тобой восьми ларьков лучшая шаверма в центре города. Но это вслух я не сказал – лень и осознание очевидных, но невероятно долгих ответов в стиле «но я по-другому это делал», и так далее. Да и к тому же от ответа меня спас телефон, который, как и у еще двух людей за столом, все это время был в руках – там ведь невероятно важные дела у нас. А пытаться дальше разговаривать – смысл? Не мое дело.

Тут я резко, пошатнувшись от последней, весьма неожиданной мысли, вновь перевел глаза с экрана на продолжавшийся рядом диалог – ушедший, кстати говоря, уже совсем в другое русло, словно бы из него вычеркнули мою реплику, да и ответ на нее, да и то, что было до нее, и того «странного парня» вычеркнули, и угол, за который он свернул, и все на свете вообще вычеркнули.

Ведь не дай Бог тишина закупорит наши рты мыслями. Возможно, что и вправду вычеркнули, и я все это время просто задумался, отвлекаясь с чтения в телефоне книжки, – что по-своему символично, «Солнца Мёртвых» Шмелёва, – представляя в голове как бы я ответил… будь это Моё Дело. Но это не моё дело. Не. Моё. Дело.

Все эти разговоры, перепалки, попытки споров, выяснений истины – это все не наше дело. Вообще не наше. Чёрт знает, – я опять покосился за спину сидевшего рядом человека, – чьё теперь это дело – говорить, спорить… жить.

Оно перестало быть «нашим», когда мы хоть раз, но сказали дьявольскую, но часто почему-то выдаваемую за христианскую, фразу: «не наше дело». Пока мы шептали эту реплику, плюя на возможность попытки шагнуть в необъятное «куда-то» – в необъятное кратковременное, минутное будущее спора, диалога, мысли, жизни. Или, того хуже, говоря эту же или любой из сотен синонимичных этой фразе вариантов, отворачиваясь от того как кто-то кого-то щемит, как кто-то, по кому видно что не мошенник, молит о милостыни, и тому подобное прочее.

Тошно, аморально описывая такие ситуации, говорить «тому подобное прочее», но, увы. Жить с тошнотой я вполне себе привык – как минимум те некоторые часы, которые вынужден проводить с осколками людей. Потом, когда я от них отстраняюсь и вновь выхожу в просторный, счастливый, многообещающий и, несмотря на крики цивилизованных индейцев, свободный и добрый мир, за пределы тридцати трёх стен помещения вуза, я улыбаюсь небу, вынужденному сиять, или, в случае Питера, хмуриться, нашему веку-кукле.

Я улыбаюсь ему, улыбаюсь сам себе, а потом, приходя домой, понимаю, что дает о себе знать ни за что репрессированная мной в течение нескольких часов рабства тошнота. Начинается внутренняя перестройка, и я проблевываюсь. Раньше блевал только стихами, потом к делу подключились модные ныне неостихи, а теперь и проза.

Но все это – мое будущее на несколько часов вперед – я видел, пока еще сидел здесь, в стенах свободы Школы Интеллигенции, или «Низшего Колледжа». И все бы действительно спокойно перетекло в то же самое русло, насмехаясь над потенциальной полезностью каких-то минут, как вдруг я понял, что зря раззадорил мозг, играясь со словом «чёрт».

Я изумленно пялился за спину Семена, смотря прямо в глаза хищно улыбавшемуся мне, как губами, так и глазами, черту. Создавал чёрт впечатление какого-нибудь «римского боевого бакалавра» – того, что в жаре какой-нибудь Сирии учился в престижной сельской школе (давайте допустим, что они там были), и для того чтобы ему было не очень жарко, как в доспехах воина, ему наделали определенных «отверстий» между ними. Только у воинов было, таким образом, множество железок на теле, а у черта – обрывков тканей костюма из какой-нибудь италии.

Он держал в руках виллы, длинные, как бы двуручное оружие, хоть и казались они весьма легкими (с другой стороны, и он был очень небольшого роста; с половину меня, а я и сам небольшой), и резко воткнул их в пацана. Тогда изо рта Сёмы вылезла, похожая на обмотанного в черные балахоны террориста с Ближнего востока, фраза «Да свалить бы поскорей».