Лоя Ксеанелис - Из-под стола

– К тёте Свете пойдём! Леночка заждалась тебя, всю неделю спрашивала, – походя пробормотала женщина, за верёвку потянув салазки за собой по тропинке.

Мамину школьную подругу, резкий голос которой временами переходил в крик, Лёка не любила. Колючий высокомерный взгляд этой дамы, бросающиеся в глаза ярко-красные прыщи на ледяном белом лице да пугающе крупная фигура приводили в смятение девочку. А её мать, бабу Катю, девчурка панически боялась. Она была черна, худа, с резкими чертами лица, с кожей, изрытой оспинами, слова произносила она непривычно грубым, осипшим голосом. Видя Лёку, та не упускала случая зло прошипеть ей на ухо:

– У! На бабку-то как похожа! И лицом, и повадками. Отцовское чуть проглядывает, материнского же ни капли нет!

Ребёнок прижимался со всей силы к ногам матери, все вокруг начинали смеяться над шуткой старой женщины, а малышке становилось жутко до тошноты, она не любила ходить в дом «бабки Ёжки».

Зато Леночку, дочь тёти Светы, Лёка обожала, та на пару лет старше была, девочкам нравилось играть друг с другом. Иногда присоединялась Анфиса, по словам матери, дочка бабы Кати. Верилось с трудом, что семилетняя долговязая вредина, посещающая первый класс школы в соседней деревне, приходится тёткой её подружки. Для роли дочери старой Ёжки она явно не подходила.

Когда Анфиса вклинивалась в игру «малышни», то неизменно брала инициативу в свои руки. Это не нравилось подружкам, они пытались отвязаться от опеки заносчивой девочки, убегали, но справиться со старшей не удавалось, приходилось подчиняться. Так же случилось и в этот раз – Лёка с Леной весело возились в снегу, пытаясь вылепить снеговика, пока не явилась Фиса со своим набором правил. Играть расхотелось, стало скучно, малышка отошла к матери, сунула той в ладонь верёвку от саночек, молча уселась. Мать поняла без слов, потянула салазки, не прерывая разговора с приятельницей.

– Мелкая она у тебя какая-то, – слегка кивнув в сторону Лёки, произнесла тётя Света.

– Будешь тут мелкой, на казённой еде. По шесть дней в неделю в садике живёт, в ясли с годика отдала, деньги нужны были: зарабатывает Сашка мой мало, в семью копейки приносит, да ещё скидывает своим родителям десятку в месяц, на одну зарплату нам не прожить, дитя не обеспечить, чем-то жертвовать приходится. В саду ей лучше, дома лишь картошка да каша, я в столовой ем, муж тоже, здесь готовить некому, мать хворая. Ты сколько свою грудью кормила?

– До полутора лет вытянула, считай!

– Видишь, а у меня чуть больше месяца молоко шло. По первому разу много прилило, кожа трещала, распирало до боли, груди в бюстгальтер не помещались. Помнишь бабку Симу, родственницу тёти Нюры, моей крёстной, она в то время у них гостила? Тогда заявилась ко мне, расплакалась, умолять начала из соска в глаза ей прыснуть, у неё бельмом зрачок зарастал, говорила помочь должно, если молозиво от первородящей женщины. Пожалела её, дурой оказалась. Ей не помогла, зато сама сглаз схватила, молочка изо дня в день меньше становилось, пока не исчезло вовсе. Пришлось на искусственное вскармливание перейти. Тут Лёка стала животиком страдать, от крика заходилась. Запаниковала страшно, разревелась, не знала что делать. Мамкина подружка баба Маня присоветовала в Тупики к знахарке отнести дочь, та ей не раз помогала, пока она своих шестерых выхаживала. Завернув голосящую кроху в одеяльце, я бросилась бегом в соседнюю деревню, а старуха говорит: «Не возьмусь, дитя некрещёное, ничего не выйдет!»

Как крестить? Я же комсомолка! Кто увидит, стыда не оберёшься, с членским билетом можно распрощаться да с работой – коли дойдёт до начальства, уволят без разговоров. Но ребятёнок кричит, наш фельдшер только руки разводит, не поймёт, в чём дело. До Раздоров доехала, там Нонка жила, помнишь, из нашего класса, они потом в Москву переехали? Я с ними всегда хорошо ладила, родители у неё верующие, все службы в храме простаивали. Рассказала им про свою беду. Мать приятельницы отвела нас с дочкой в местную церковь, с батюшкой договорилась, меня за порогом оставила, Лёку окрестили. Знакомых мало проживало рядом, никто не прознал. Девочку сразу к знахарке доставила, та её взяла, велела через четыре часа забрать дочь. Мёрзла, ходила кругами по морозу всё отпущенное время, боялась отойти, но дочурка с тех пор спокойно стала спать, только худенькая растёт. К Нонне я потом частенько наведывалась, малышку на бабку оставлю – и туда, хоть пару часов поспать, совсем с ног валилась с грудняшкой.

– Да, поднимать дитё в одни руки тяжеловато, ты всё одна маешься, да хворая матушка на тебе. Моя-то мать жилистая, сил у неё достаточно, подсобляет, хоть злыдня занудная, но отдыхать позволяет, жалеет по-своему. Помню в детстве она всё тебя привечала, расхваливали, в пример ставила: мол, умница, красавица, трудолюбивая, не то что я, бездарь ленивая. Ух, бесило меня это, ревновала жуть как, считала, что подруга материнскую любовь у меня крадёт, на себя переводит. В детстве по-всякому тебя обзывала, других подговаривала, дразнилки сочиняла. Ты же в отместку щипалась да дурой звала и опять к моей матери липла, будто своей мало. Глупые же мы были! Мне кто-то когда-то сказал, что по молодости мамаша сохла по твоему батьке, ты же больно лицом с ним схожа, оттого тяга возникла такая. Она сейчас тебя тоже любит.

– Не знала, что такую боль доставляла тебе. Догадывалась о ревности, походило на забавное соревнование, это подталкивало. Я тоже свою мамку ревновала по-страшному, к тёте Кате в отместку кинулась, она по-доброму ко мне относилась, про папу много хорошего говорила, потом привыкла с чужих рук ласку получать, о твоих чувствах не заботилась, о себе лишь думала.

– Тебе-то к кому ревновать? Мать полностью в твоём распоряжении. Ты единственная дочка у неё, любимая.

– Племянница к матери наведывалась время от времени из Электростали, средняя дочь её младшей сестры Акулины, у той три девчонки да сын подрастали. Лиду мать и сейчас жалует, как та приезжала к нам, всегда пылинки с неё сдувала, самое вкусное этой хохотушке отдавала, про меня напрочь забывала. Когда же я с ответным визитом к тётке ездила – матушка уговаривала поддерживать родственные отношения – меня всегда там холодно встречали: своим пироги тёплые с молоком на ужин, мне корку хлеба с кисляком, тёткины дети на перине, под тёплым одеялом почивали, а мне бросали старое пальто на пол в углу и я всю ночь дрожала от холода, кутаясь в эту равнину. Я обижалась, сходила с ума от ревности, думала, матери не нужна, глупила по-страшному, делала всё, чтоб она за меня боялась, волновалась, переживала. Мне лет тринадцать стукнуло, раз задумала в койке ногти подстричь, отвлеклась, про ножницы забыла, с разбега в кровать прыгнула, дурачилась так, они и вошли мне в ногу острыми концами, кровищи море натекло. Матушка обмерла вся, даже показалось – умирает, потом запричитала, мол, смерть пришла в дом, к иконке кинулась вымаливать у боженьки спасение своей дитятке. Кровь остановили, правда шрам синий, будто синяк, на ляжке на всю жизнь остался. То, что мать так дорожит мной, очень понравилось, после частенько её по мелочи пугала, из-за этого к тёте Кати прибилась, затем в привычку вошло у вас время проводить. Ваш дом мне нравился, там я никого не ревновала, там нотации особо не читали, только хвалили. Вот в шестнадцать лет у меня сердце схватило, ни выдохнуть, ни вздохнуть не могла. Очень это испугало, думала, умираю, на мать же смотреть страшно было. И опять молилась старая за непутёвую дочь перед иконами, руки заламывала. Всё обошлось, потихонечку раздышалась, приступ прошёл; когда к врачу пошла, тот сказал, это возрастное, пройдёт. Прошло. Но с того случая я зареклась маму на испуг брать, поняла, как та дорога мне, что никого другого мне не нужно, самой страшно стало её потерять, как бы она не ворчала на меня.