Лоя Ксеанелис - Из-под стола

Покончив с угощением, морщинистые руки собрали шелуху, вынесли на кухню, убрали утюг, пригнули головёнку внучки к подушке.

– Ба! О дедушке расскажи! Тебе нравится вспоминать, и мне любо.

Старая женщина грустно улыбнулась:

– Ах, лисичка моя! Ну хорошо, слушай! Деда твой работал счетоводом, сильно грамотным слыл, сейчас это по-другому называется. Мы ютились здесь.

– Нет! – перебила девчушка. – Бабуля, с самого начала хочу, когда далеко жили! С самого раннего-раннего начала!

– Уговорила! Давай сызнова попробуем…

– Деревенька моя Весёлками называлась, город Тамбов. Туда селяне ездили картошкой торговать по осени, обновы прикупить. Мне восемь годков минуло, матушка занемогла, угасла быстро, месяца не прошло. Батюшка остался один со мной да младшей сестрёнкой Акулинкой, той только четыре года исполнилось. Отец, как жену схоронил, запил с горя по-чёрному, без любимой жизнь стала не в радость.

– Твоя мама красивой была! Правда ведь, бабуль?

– Сама-то не очень помню, давно всё случилось, меня маленькой с ней смерть разлучила, у папки спрашивать не решалась. Люди на деревне поговаривали, мол, мамка моя красоткой слыла, а я в неё уродилась ликом, фигурой тоже. Пьёт, значит, папка наш, мы голодаем. Соседи не оставили в беде, захаживали, из милости кто хлебцем, кто молочком одаривал, батьку принялись стращать, уговаривать:

– Егор! Деток загубишь. Прекращай горевать. Сам не справишься. Бери в дом новую хозяйку, детям мамка нужна!

Молодок сватали, приводили то одну, то другую ему на поглядки. Не хотел отец ни на кого смотреть, сердце о покойнице тосковало.

– Не отдам девчат в руки мачехи! – заявил доброхотам, напрочь отрезал. – В память любушки-супруги, голубушки ненаглядной, сам дочерей подниму!

Так не оженился боле, хотя видным по тем временам мужиком считался, это уж я помню. Пить бросил, когда мне случилось занемочь: под дождь попала, за дровами пошла, батя дверь закрыл на щеколду по недогляду, стучалась долго, да он заснул с похмелья, к окошку бросилась, на грязи поскользнулась, ногу подвернула, обратно до навеса дойти не сумела. Время достаточно прошло, пока Акулинка из своего угла истошным криком пробудила папаню, тот понял – меня нет, на улицу бросился, нашёл-таки, на руках в избу занёс, обсушил, а я мечусь в жару, в бреду. Бабка знахарка с соседнего дома горячим настоем калины отпоила, строго наказала отцу остерегаться такого впредь, в следующий раз не сможет помочь. Тогда батя зарёкся горькую пить, нас растил, берёг, тяжёлую работу по хозяйству справлял, деньжат добывал, столярничал отменно. Я же за старшую по дому управлялась, рано пришлось всему обучиться.

По стране смуты пошли, революции, время непростое, скудное настало. Отцу повезло, лихолетье стороной обошло: жалели вдовца с двумя малолетними сиротами, на фронты не угоняли. После смерти жены он стал быстро сдавать, кашлял сильно, на ноги ослабел, как я сейчас. Достаточно страху в те годы натерпелись, частенько приходилось в подполье просиживать, сухой коркой хлеба обходиться. Всему приходит конец, мало-помалу жизнь налаживаться начала, я подрастала. Акулина с неохотой нам подсобляла, ей с пареньками да подружками на гульках в танцах кружиться, веселиться по сердцу пришлось. Голосистая, боевая, она лицом в батьку пошла, тот жалел меньшую крепко, что ласки материнской не помнила. От меня же много требовал, я старше, за хозяйку числилась. Так и повелось: младшая сестрёнка хороводит с молодёжью, а я в заботах сохну. Ребята гулять кликали сначала, мне же всё недосуг, голову поднять некогда, потом они про меня забыли. Тяжело приходилось, сестрицу упрекала, что в помощи отказывает, даже поколачивала, за косицу трепала, та отцу жаловаться приноровилась, колотушки мне возвращались. Обида копилась, думала, не любима вовсе папкой, плакала втихомолку, тоже хотелось попеть, поплясать, по холмам погулять с ребятами.

В восемнадцать лет Акулька в заезжего паренька Гришаню влюбилась, сладилось у них, умчалась сестрица к столице поближе жить, в городок Затишье – там её муж с матерью обосновался, работал на местном заводе. Тот город потом в Электросталь переименовали, новые времена принесли с собой совсем иные названия.

Я в двадцать два года одна с батей осталась. Он сильно ослаб, с таким хворым о гулянках думать грех, хозяйство полностью на мои плечи легло. Время молодости быстро пролетало, меня с одинокой, горькой судьбой венчало. В деревне жалели, головами качали – мол, такая краса увядает. Отца корили – совсем затюкал старшую, только старик не виноват, сама так решила: не для меня удел уготован перед богом предстать мужней женой. Перестарком вскоре посчитали, в мою сторону уж никто не поглядывал, моложе, аппетитнее девушки ходили в невестах. Шесть лет в трудах да заботах минуло.

Когда к нам в совхоз молоденького проверяющего прислали, мне двадцать восемь лет стукнуло. В деревне девки от восторга заверещали, заглядывались на командировочного даже те, кто в паре ходил. Вечером как-то я проходила мимо конторы, в освещённом окошке его увидела впервые, как на ладошке. Он сидел, считал что-то, записывал, такой красивый, высокий, волосы русые, с лица белый, а румянец во всю щёку, и серьёзный очень. Сердце моё вдруг обмерло, за спиной будто крылья появились, все годы одиночества цепями тяжёлыми к ногам враз опали. Тут парень голову поворачивает к окну, меня с места ветром сдуло, домой заскочила, запыхалась, к двери спиной прижалась. Отец приметил, молвит:

– Кто гонится за тобой? Кто озорует?

Я разрумянилась от бега, улыбаюсь глупо, перестать не могу, с перепугу отчиталась как на духу:

– Приезжего ревизора в окошке углядела, учёный больно, не такой, как деревенские ребята. Испугалась: вдруг заметит, как слежу за ним.

Папаня ухмыльнулся, он почти с печки не слезал, а тут на следующий день засобирался куда-то. Долго его не было, я уж убоялась, кабы чего лихого не вышло. Ближе к вечеру слышу шаги – батя входит с молоденьким ревизором, тот под локоть придерживает старика. Моё лицо вспыхнуло, перед глазами круги радужные, язык к гортани прилип, ноги ватные, двинуться не в силах, а гость упёрся в меня взглядом, пристально смотрит. Отец ему что-то втолковывает, между делом меня нахваливает.

Глянулась я Феденьке, позвал меня пройтись, деревню ему показать, на зависть всем девицам – они меня за соперницу уже не считали. Начали мы с ним прогуливаться вечерами, разговоры вести обо всём на свете. Растаяло ретивое сердечко красной девицы от доброго участия залётушки, поняла, что люблю молодца, а его сердце на мои чувства отозвалось. Вскоре поженились с ним, поменяла я фамилию Копейкина на Овсянову, соседи со свадебкой подсобили, хорошие люди были. Папаня в день свадьбы последний раз на улицу вышел, через пару месяцев помер, рядом с матушкой схоронила родимого.