Дмитрий Чёрный - Заповедное изведанное

– М-мм, великолепные котлеты!

– Спасибо, Дима, сама тут готовлю…

– У нас в Ашукино в бывшем кафе «Ёлочка» хороший мясной открылся…

– Знаю-знаю, часто там покупаю. Вы берите ещё, и помидорчик…

– Всё-таки как назвать роман решишь?

– Облом: вариант, что ты предлагал и сам хотел, забит. Так у Гюго роман называется…

– Именно роман, не повесть, точно?

– К сожалению…

– Может, девять-девять-три?

– Да тоже самое, и непонятнее…

подкрепившись на финал сладким и крепким чаем, мы взяли велики и устремились уже вдвоём, по-взрослому, почти наперегонки – тем же параллельным и близким к железной дороге коридорчиком вдоль деревьев и высоких глухих заборов, что когда-то с Димоном мы ехали к его биологическому отцу. диалог ускорился сообразно движениям и кровообращению: о книге уже вышедшей его и о моей готовящейся…

– Если ОГИ возьмёт – хорошо, солидно…

– Да всё неспешно как-то у них, впрочем, за это время я подредактировал, выкинул добрую треть – оставил её для продолжения Поэмы и отдал печатать журнально…

– Всё же будут рассказы или роман?

– Роман, так лучше и теме роднее…

понимаем друг друга с полуслова, как старые дачные друзья. загогулины нашего пути и разговора застают меня врасплох: тут не ориентируюсь, Сергей уже показывает прежние участки, где обитал, а напротив – было поле… в Калистово у нас тоже самое, половину поля железно отгородили, коттеджи под ключ строят. везде дачная экспансия, а колхозов, полей, комбайнов – и след простыл… даже бывшую дачу разухабистой Гали Брежневой покирпичнее перестроили и обуржуазили глухой, почти кремлёвской стеной какие-то нынешние госохранники (как и участок Суслова на полную элитность обихаживает Шувалов вдали отсюда). пока мы колесим, словно дети, и темы открываются прежние – лесные страхи, комары, собаки. Сергей их, прямо как композитор Кравцов (студенческий друг мой, правнук психолога Выготского), побаивается люто. о псах заговорили – и на них напоролись, когда поехали вдоль леса, завершающего посёлок – впрочем, гуляли обе собаки с хозяином, но мы припустили обратно, а я даже ноги на руль закинул, как в былые годы, потешно… юный даже в отцовстве своём новреализм… развеселились, разогнались, автоматически поехали к дому, но потом как-то так заплутали, что постепенно стали возникать кварталы городского типа и перекрёстки со светофорами – это хозяин местности залучил меня в Зеленоградскую каким-то тайным лазом…

впрочем, ничего удивительного: не дружившие тогда, мы сейчас навёрстываем колёсно своё детство, почти как с Димоном, ныне открывшим свой автосервис на Петровско-Разумовской. были и у Серёги друзья, пошедшие не в творчество, а, напротив, в бандосы – мы, пишущие с той натуры восьмидесятых, выпадаем не на каждую дачную компанию… а из дачных компаний далеко не все живы – «на любом подмосковном кладбище их целые аллеи, молодых, улыбающихся», как рэпЕл Вис Виталис, и верно, при дорогих постаментах с выгравированными крестами и годах смерти девяностых, они и в заашукинском поле, в кладбищенском лесу.

жмём наперегонки, и мелькают темы разговоров – о жёнах (он – в прошедшем времени, я – только вступивший на этот путь), о том, что я-то работаю на прежнем месте, держусь, а Сергея с «Маяка» уволили за революционность. останавливаемся передохнуть в лесочке у стелы памяти зеленоградских комсомольцев, ушедших на фронт. хмурое, хвойно заросшее место, солнце едва пробивается, выдохлось, пошло к закату. мы ощущаем себя пацанами, укатившими подальше от родителей, и не хватает только достать из тайника тут где-нибудь (у нас был под плитой заросшего порога запасного выхода той самой поликлиники) – пачку «Космоса» или «АС», закурить, оглядываясь чтоб не было взрослых прохожих… Сергей приблизился к стеле, читает героическую вводную и фамилии в упор – может показаться, что читает с издёвкой, с прищуром. ибо всё это богатство-наследство молодонаглейцы у нас упёрли, буквы подзолАчивают во славу своих синих, белых и в самую последнюю очередь красных знамён… а меня вдруг потянуло домой.

и тут же мама позвонила: садится в электричку, через час чтоб быть. я сообщил, где мы с Сергеем, была мысль сесть прямо в её поезд тут или на сорок третьем, но решили что просто поеду сам, своим порядком… и медленно покатили обратно – теперь все перекрёстки и перегоны кажутся длиннее, постепеннее, уже не перегонки, а повторение, обратное чтение, усталое…

прикатили назад. чтобы поставить велосипеды отдохнуть – снова прошли по бетонной дорожке с хаотичным вкраплением голубых осколков кафеля, изразцово глядящих снизу. около могучей туи я поставил свой вел, подумал что маленький домик дополнительный мог быть тут этаким флигелем для гостей-паломников… вышли втроём с Ваней на площадку, мимо летят уже по частому вечернему графику электрички, напоминая, как обычно я сам из них это место наблюдал, поляну за круглым одноэтажным строением непонятного назначения, годов пятидесятых.

– Раньше тут всё в колючей проволоке было – объект.

– А теперь вон какие шикарные игрушки в песочнице оставляют. Нам такие машинки только в каталогах иностранных встречались…

– Спасибо Ельцину за это, – резюмировал ироничный товарищ.

– Ну, как твои поездки с презентацией, как тираж идёт?

– Книга продаётся хорошо, почти весь тираж ушёл, говорят. Ну и в библиотеках, в поездках было весело. Да всё классно!

Сергей, по-деловому улыбнувшись на начальный закат, почесал под розовой рубашкой смуглое молодое пузо – скорее, подростково-впалое, нежели взрослое, отцовское. его длиннорукая привязанность к движениям, перемещениям сына по площадке – понятна и священна. устремлённость взгляда через очки-лекторы в мир следующего поколения не прерывает мыслей и разговоров нашего. интеллигентна его озабоченность – одним словом. в этой необременённости что-то проглядывает архетипическое – и сразу мне вспоминается незнакомый Сергею, из другой литературности Филипп, как сам он расшифровывал своё имя, «любитель лошадей». Минлос, давно и уже дважды отведавший отцовство… именно его домашние интонации, адресованные детям, ускоренные их ритмами – столь знакомые и значимые в наших разговорах, умные, выводные интонации, – я запечатлел как знак отличия, как веху века. нового, не того, в котором мы вдвоём что-то изрекали, пререкались и предрекали поэзии, року, когда творили в его комнатке с видом и куревом на осень… и вот новый век, новый стиль, новый товарищ с теми же самыми интонациями – и, как ни странно, к этому стилю я имею самое первичное отношение. хотя именно тогда, испив у Минлосов всех густОт интеллигентских московских чаёв, я обособился, и писал в девяносто первой школе свой Манифест радикального реализма весной…