Ирма Шерман - Тяжелый запах жасмина

Пройдя ещё немного, вся масса народа была согнана на большую поляну, окружённую мелким кустарником и двойным кольцом вооружённых полицаев и немцев с собаками. Всех заставили сесть на землю, вещи, принесённые ими, были отобраны и погружены на большие подводы, а несчастные люди, предчувствуя близкую смерть, жались друг к другу, не понимая, почему и за что они должны умереть?! Что-то гнетущее, давящее, раздирающее душу и мозг, повисло над этим страшным местом. Где слились в единый душераздирающий вопль крики, рыдания, проклятия, мольба о пощаде, плач детей, старческий шёпот молитвы, хохот сошедших с ума людей, и всё, что находится вокруг. Всё это висело над этим проклятым местом, провожая на смерть ни в чём не виновных людей. Первых тридцать человек увели на заранее отведённое место, где заставили раздеться догола, отобрали все золотые вещи и погнали в пасть раскрытых ворот на площадку смерти, нависшей над глубокой громадной могилой, ограждённой земляным валом. Их гнали дубинками, травили собаками, и, как только все уже были на площадке и закрылись ворота, застрочил пулемёт. Конвейер смерти заработал. Когда гнали в ворота первые тридцать человек, то в это же время, отобрав следующих тридцать человек, пригоняли на место за кустами, отбирали ценности, заставляли раздеться и снова гнали на пятачок, площадку смерти. Конвейерная плаха работала быстро и чётко, перемалывая человеческие жизни, заполняя их телами ненасытную прожорливую яму.

Сёма и мама–Сима, как и все, сидели на холодной земле, ожидая своей смерти. Сёма молчал, уйдя в глубину своих мыслей, и вдруг он услышал, что кто-то возле него считает: «Один, два, три…». Он повернулся к маме лицом и понял, что это она считает. Вначале Сёма подумал, что мама сошла с ума, но потом понял, что она ведёт отсчёт с того момента, когда пулемёт переставал строчить, и когда он снова оживал. «Один, два, три четыре…» – считала эта маленькая женщина, высчитывая до доли секунды этот интервал. Когда переставал строчить пулемёт, открывались ворота, команда из четырёх полицаев входили, очищали площадку, сбрасывая трупы в громадную яму, и всё начиналось сначала, а мама–Сима всё отсчитывала и отсчитывала.

Живых оставалось всё меньше и меньше, а ров–могила всё больше и больше заполнялась мёртвыми телами, и, когда отобрали очередных тридцать человек и погнали за кусты раздеваться, то в их числе была и Лиза со своим новорождённым сыном, которому даже имя не успели дать. Она шла и вдруг остановилась, прижимая дорогой свёрток к груди и в безумии, оглядываясь, не понимая, что творится вокруг. Молодой полицай ударил её прикладом в спину и приказал идти туда, куда погнали тех, с которыми она шла, но Лиза не сдвинулась с места, а только безумно посмеивалась. Тогда полицай, прислонив свой карабин к стволу берёзы, вырвал у неё из рук свёрток, развернул его, отбросил платок, в который был, завёрнут младенец и, взяв малыша за ножки, ударил его о ствол берёзы и отбросил в сторону. И тут раздался звук, напоминающий рычание раненого зверя, и в каком-то невероятном прыжке, Лиза свалила убийцу своего сына, и её длинные музыкальные пальцы впились в его тонкую и грязную шею. Он стал хрипеть, а она всё сильнее и сильнее сжимала пальцы, оскалив свои молодые, и крепкие зубы, а в этот момент к месту, где всё происходило, бежали два полицая, на ходу снимая карабины, но были остановлены немецким офицером. Он отстегнул поводок с ошейника своей овчарки, которая сразу же бросилась на лежащую женщину, раздирая острыми клыками её одежду и тело, а офицер бегал вокруг, щёлкал затвором фотоаппарата, фиксируя все то, что его интересовало, и что он считал интересным и важным для своего фотоальбома. Убедившись, что заснял всё необходимое, остановился, расстегнул кобуру, вынул пистолет и выстрелил в голову несчастной матери; пристегнул поводок к ошейнику и, оттянув собаку, направился с ней туда, где раздевали живых покойников и откуда их гнали на площадку смерти. Когда офицер ушёл, полицаи подбежали к телу убитой женщины, оттащили в сторону труп, приподняли голову своего товарища по кровавым делам, надеясь помочь ему, но было уже поздно – он был мёртв, как убитый им младенец и его мать, которая сумела отомстить за смерть своего маленького сына. А мама–Сима продолжала считать…

Короткий октябрьский день уже начал клониться к вечеру, когда погнали последних, сорок три человека, в числе которых были и Сёма с мамой Симой. Их всех гнали быстрее, чем предыдущих, заставляя раздеваться ударами палок. Мама–Сима, раздеваясь, шептала: «Мы должны быть первыми», – она говорила это так, чтобы её слышал только Сёма, а он вновь подумал, что мама и впрямь сошла с ума. Когда они раздевались, к ним подошёл Володька, который был пьян и ехидно улыбался.

– Ну, что? – обратился он к Сёме. – Собираешься в путь–дорогу в дорогую Палестину? – он громко захохотал, оскалив свои волчьи зубы, ударил Сёму носком своего подкованного ботинка и пошёл туда, где грузили вещи убитых.

Когда начали загонять всех в ненасытный зев ворот, то мама–Сима вместе с Сёмой бежали в первом ряду, гонимые полицаями навстречу смерти. На площадке они оказались у самого края ужасной могилы, до половины заполненной трупами. Вдруг сильный толчок сбросил Сёму вниз – это был толчок большой силы, толчок еврейской мамы, спасающей своего сына. Сёма полетел в громадную могилу за долю секунды до того, как начал строчить пулемёт. Падая, он ударился головой о голову лежащего трупа и потерял сознание. Как точно просчитала мама–Сима эту долю секунды! Доля секунды! Доля секунды! Как это много, и как это мало! А в это же время, уже падали сверху другие мёртвые тела. Мама–Сима тоже упала, вместе со всеми, упала рядом с Сёмой, безвольно, положив на него свою ещё тёплую, но уже мёртвую руку, как бы защищая своего сына от падающих сверху тел. А пулемёт всё строчил и строчил, пока не упал последний человек, сражённый немецким свинцом.

Оцепление, где совершалось уму непостижимое преступление, было снято, выстроено в колонну и отправлено в сторону города. Три легковые машины увезли офицеров. Солдаты, полицаи, пулемётчик с пулемётом и собаками уехали на двух крытых грузовиках. Вещи убитых погрузили на подводы с наращенными бортами и тоже увезли в город. На месте кровавой трагедии остались восемь полицаев, которые очищали площадку смерти. Сгребли весь мусор, сбросив его в яму на тела убитых, собрали оставшиеся рваные и грязные вещи тех, кто недавно был жив, и тоже сбросили в яму. Затушили костёр, на котором сжигались фотографии и документы тех, кому они уже были не нужны. Присыпали убитых землёй, и после этих тяжких работ выпили остатки спиртного и, горланя песни, шатаясь, пошли в город, по той же дороге, по которой утром вели тех, кто остался лежать в той могиле, которая была ещё не полностью забита, в ожидании новых жертв.