Вячеслав Смирнов - Инженер и далее. Повести и рассказы

– Пожалуй, у этих простых сельчан душа-то добрее, чем у твоего городского друга, где не докушали недавно.

– Это все жена виновата. Он был другим в студенческие годы. А ее, возможно, закислила жизнь без детей, которых завести уже и поздно и невозможно. – Ну, что ж, есть объяснение – почему чаю было не добиться.

Ориентируясь по карте, приехали в село Ранка, остановили проходившую женщину, спросили, как найти Модриса. Оказалась, что она с ним знакома, знает и жену, которая работает с нею на молокозаводе. Указала направление на хутор Модриса.

Подъезжаем, упираемся в деревянное крыльцо, глушим мотор, но не выходим из машины, ждем. Выскакивает на крыльцо босой карапуз трех–четырех лет. Стоим. Не выходим. Долгая пауза. В доме не наблюдается заметного движения. Появляется на крыльце Модрис. Смотрит пристально на машину, пытаясь, видимо разглядеть – кто же в ней. Но скорее всего угол наклона ветрового стекла не позволяет разглядеть – кто же внутри. Роман и Слава переглядываются – как-то неловко так замирать. Роман:

– Выхожу. Выходит. Модрис смотрит на него и зло, с угрозой в голосе спрашивает:

– Что нужно? Роман смотрит на него и молчит. Слава не выдерживает, тоже выходит из машины. Модрис:

– Слава, ты, здравствуй. Слава. – Слава, подходя к Модрису и пожимая тому руку:

– Можно представить тебе моего товарища?

– Представь.

– Роман, твой однокашник. Модрис, вглядываясь в Роман,:

– Роман, неужели это ты. Не узнать. Так изменился. – Зовет нас в дом, знакомит с женой и своим карапузом. Пока жена собирает на стол, он рассказывает свою историю.

Получил в наследство от деда, на основе закона о реституции, этот хутор–дом, хлев, хозяйственные постройки, 70 га леса и полей, часть реки Гауи. Повел нас к реке. Показал разрушенную плотину, где у деда была мельница, разрушенная после высылки его, сына–отца Модриса, мамы и самого Модриса в Омскую область в 1946 году. По возвращении из ссылки, Модрис поступил в университет и учился в нашей группе, с четвертого курса – бросил. Работал конструктором на военном заводе, а недавно переехал сюда. Живет пенсией в 90 лат, но в основном – продажей участков леса под вырубку. Собирается на месте плотины построить гидроэлектростанцию и продавать электроэнергию государству. Выгодно, по закону его электроэнергия будет закупаться по цене в три раза выше городского тарифа на электроэнергию.

Вернулись в дом. Обедали, выпивали, вспоминали. Слава с сожалением чувствовал отчужденность между всеми троими. Каждый жил давно другой жизнью, отличной от той, в которой их свела учеба в университете. Модрис сдал физически и здоровьем, часто закашливался, не по–деревенски был несвеж на лицо. В комнате стояло белое пианино, и Слава попросил Модриса сыграть что-нибудь. Модрис заиграл “Очи черные”, все трое запели. Звучание любимой песни тех времен, теперешний вид пианиста, вызвали в Славе щемящую душу жалость к себе и остальным. Подступали слезы, горло сдавливала спазма. Да и звучание было подстать дребезжавшему как клавесин пианино – дрожащим и плачущим, не таким, какой эта песня звучала в студенческие годы. Видно было, Романа мелодия тронула. Он вперил отсутствующий взгляд в стол и замер. И когда, закончив играть, продолжился разговор и Модрис предложил заночевать у него, Роман торопливо и решительно отказался:

– Нет, нет. Скорей в Москву. –Показалось, что мелодия еще не отпустила его душу, и хотелось защиты от вызванных ею нелегких чувств и размышлений. А где спастись – в родном доме и, может быть у близкого человека. Конечно, он был у него в Москве. Слава же напротив готов был отправиться в далекий магазин за понравившимся коньяком и продолжить компанию у пианино. Уговаривал Романа остаться, но возница не внял седоку. Простились. Домчались до Резекне, заночевали в гостинице и солнечным утром Слава, стоя один на платформе вокзала, увидел на виадуке профиль белых “Жигулей” Романа, носом к Москве.

К наступающему 2003 году Слава послал Модрису новогоднюю поздравительную открытку. Не получив ответной, позвонил ему весной, и услышал от него:

– Слава, ты так здорово написал поздравление. Написал как литературное послание. У тебя писательский талант. Поведал, что электростанция на паях была построена, и он уже продал свою долю. Живет по–прежнему. Колосок тоже побывал у Модриса, все видел и слышал, а потом больше года слушал горячие речи хозяина “Жигулей” по телефону с другими седоками.

Вывернув из автомобильных стад, лавируя по тихим переулкам над громадным оврагом Юга Москвы, примчались к его дому–башне. Дорогой со смехом вспоминали историю последней встречи в Риге и поездку в деревню, к Модрису. Роман:

– Слава, да ты совсем не меняешься. Где твоя седина? Пора бы. Или красишься?

– Нет, что ты. Просто регулярно вырезаю подлых беляков. А ты, Роман что-то совсем засиял белизной. Снова Модрис тебя не узнает. – Смеются оба.

Подъехали к бесконечно высокому дому, стоявшему в дуге таких же, а вместе, образовавших неприступную стену, у подножья которой также дугой, обрамляющей парадные стороны домов, горбились алюминиевые ракушки гаражей на одну машину. Роман привычно поднял ставню ракушки, вогнал в ее пасть свои “Жигули”, с шумом опустил и навесил амбарный замок.

Поднялись на двенадцатый этаж. С высоты из окна открывается вид на громадную поляну среди башен–домов, исчерченную тропинками, с фигурками людей, островками кустов, со старомосковской окраинной латаной – перелатанной досками и фанерой двухэтажной голубятней. Любуясь видом, Слава мысленно поблагодарил московского мэра и правительство, что не застроили и эти полянные гектары такими же башнями. Зимой, как и в бывшей на этом месте деревне, на поляне наверно раздольно мамочкам и детям с санками и лыжами. Снежные пригорки, наверно, выглаживаются их спинами и животами.

Раз–другой выпили, побеседовали, вспомнили о ком-то, о чем-то и Слава уехал в эпицентр своей Родины – Углич и деревню Черновка. Пробыл там неделю и вернулся в Москву, к Роману.

Слава, как и любой человек уже с детства, знал, что такое хорошо, что – плохо, что можно, а что нельзя, что прилично, а что неприлично. Заметил, что действовать, оценивая ими, совсем не просто. Понятия только в среднем наполняются одинаково разными людьми, а в частностях – по разному. Касалось это большого и малого, даже, пожалуй, мелочей. Находил большие расхождения в первых порывах и действиях после раздумий. Огорчался – порывы были лучше. –А к чему это я с такой врезкой о приличиях и ином? Да вот к чему.

Слава и Роман под водку и хорошую закуску беседовали о событиях жизни, о прошлом, о женщинах, делах, подъеме, зависании на месте сегодня и о том, что ждет, горячились. Беседа велась за просторным столом кухни в квартире, куда Роман перебрался, женившись и продав свою однокомнатную, в которой Слава бывал у него прежде. Та выглядела творческой мастерской писателя и драматурга и одновременно походила на сцену. Такой вид ей придавали мебель и утварь – предметы декорации, которые достали после долгого использования после тридцати лет хранения в подвале и разместили на авансцене. Славе казалось, что для пьесы М.Горького “На дне” могли хорошо подойти именно эти предметы. Например, из комнаты – кресло с прорванным и провалившимся сиденьем, выскакивающими пружинами и выпадающей спинкой, из кухни – топчан для ночевки гостя. Беседы Роман по телефону – это уже страстный диалог драматурга с наемным слабым режиссером или бездарным актером. Новая квартира прекрасна, после евроремонта, ухожена. Жена и достаток привнесли в нее много приятного, но Слава почему-то не оставляло чувство сожаления словно об утрате. Интерьер, состояние и жизнь в старой квартире подталкивали к творчеству без оглядки на нужду поддерживать новый стиль жилья, заставляли тиражировать и тиражировать созданное, зарабатывать, не позволяя творить беззаботно, только для пропитания.