Вячеслав Смирнов - Инженер и далее. Повести и рассказы

– Дайте таможеннику 100–200 рублей, и он отстанет. – Славу удивил вид валюты и сумма. Латышу и рубли, и так мало? Но расчет был на бедность дающей и отсутствие других валют, что могло дать эффект.

Хозяйка чеснока ушла, вернулась смущенной.

– Не взял. Спросил латвийские деньги. – Стали собирать с миру по нитке. Слава дал пять лат, в обмен, получив 300 р., советчица – тоже пятерку. Снабдили. Надавали советов по психологическому воздействию, рассчитанных на смягчение души мздоимца.

– Стони, смотри в глаза жалостливо, пусти слезу, мол, много детей, жить не на что, одна, муж бросил. Ну, с Богом, чуть не перекрестили. –А за всем этим краем глаза наблюдает дама из Литвы. Все видит и в пол–уха слышит русский сговор, обращение к богу всуе. Что же она подумала о них, о Славе, который недавно так страстно защищал православие? Наверно, не лестное пришло ей на ум. Но знай наших, несчастная сектантка!

Приходит прежний “неподкупный” таможенник. Бросает на столик перед хозяйкой анкету.

– Заполняйте. Вы везете товарную партию, и придется оплатить ввозную пошлину. –Повеяло опасностью. Соседки наперебой отсоветовали оставлять следы чеснока на бумаге. Затихли, каждый в своих мыслях. А поскольку приключилось не с ним – то и с большим интересом ожидали дальнейшего развития событий.

Слава полушутя, чтобы убавить напряженность ожидания и в утешение контрабандистки, заметил:

– Не стоит волноваться, сейчас поезд тронется, а таможенник не успеет прийти. Стоим уже долго, разве задержат поезд из-за чеснока.– Многоопытная контрабандистка всяких гадов напрочь отвергла эту версию, сказав страстно, с большим вдохновением:

– Никогда тому не бывать, чтобы таможенник не взял, что ему положено, а тем более, что уже обещано! –Однако поезд трогается. Таможенника нет. На карие глазоньки контрабандистки навертываются крупные, чистые, праведные и, несомненно, искренние слезаньки счастья. Стекают по щекам, оставляя темные следы, как напоминание о нечистом деле с чесноком. С разгоном поезда от вагонной болтанки ручейки оставляют виляющие следы и размазываются руками женщины. Плацкартные соседи искренне рады за нее. Дама с пучком еще с большим отворотом и старанием смотрит в окно, пофыркивает, вздергивая плечами, давая понять, что ее веру вся эта история, и в особенности преступный сговор соседок, возмущают.

Кареокая затевает обратную конвертацию, раздавая латы и доллары, и принимая свои рубли. Приглашает все плацкартное купе на Рижский центральный рынок отведать соленого чесноку в овощном павильоне. Который месяц Слава собирается заглянуть на рынок, да все недосуг. Задумывается иногда:

– А послушал бы Романа и перешел бы в купейный вагон? Сколько событий пропустил бы. Не познакомился бы с контрабандистками чеснока и гадов, с ловцами контрабандистов – таможенниками, с валютными операциями, с религиозной фанаткой, не узнал бы себя лучше и не открыл бы в себе приверженца православия. Ну, прямо второй университет – это плацкартное купе!

О чудесах узнаешь из сказок. Рассказывают их мама или бабушка, реже – отец. Потом сам читаешь сказки с чудесами. Появляются то чудеса превращения лягушки в прекрасную царевну, то чудо ковра-самолета, то летящего Конька-Горбунка, то Кота, что ходит по цепи кругом. А после, “потом”, до последних наверно дней мечтаешь, ищешь, встречаешь, видишь чудо – красивую девочку или девушку. Увидев, чуть ли не столбенеешь потрясенный, робеешь, склоняешься мысленно перед ней, наделяя ее всяческими достоинствами и провожая долгим взглядом. И идет о ней молва, и хочется видеть это чудо – красавицу снова и снова. Женя, Женя, Женя. До сих пор она ярко стоит в моей памяти. Из многих восхитительных ее определений хочется дать одно, объединяющее – черный бриллиант. Оправой его была плиссированная юбка серой шерсти или также плиссированная в красную клеточку, обтягивающий тугие большие груди тонкий серый шерстяной свитер и черные туфли на высоком каблуке. Походка вызывающе стреляющая, чуть враскачку. Губы круглые, алые и словно надутые. И еще – она их чуть-чуть распускала. Нос – небольшой, с хищно раздуваемыми крыльями. Глаза – черные солнца. Пухлые, с гладкой нежной кожей щеки. Чашечки колен круглые, с припухлостями. Нужно добавить, что юбки были всегда короткие, открывали коленки и разлетались при ходьбе, задираемые выпуклыми бочками. Лицом зимой и летом была смугла, кожа чистейшая и гладкая. Носила золотые кольцо на пальчике, цепочку на шее. Кожа всегда была на ощупь прохладна. Ни в какую жару, ни испаринки ни на лбу, ни на лице. Голос низкий, грудной, игривый, манящий. Всегда была с улыбкой с выдумкой, привлекающей к себе внимание. Что-то она нашла и во мне – любила легко, весело, смеясь. Обо мне и говорить нечего – любил, мечтал о ней и стремился к ней всегда. Она, единственная из всех, подарила мне свою фотографию, надписав „ Самому дорогому человечку на земле от Бобы. Рига 1963 г.” Назвал ее этим именем, и она охотно приняла его. Было еще одно – Каце. Оба нам нравились, очень ей подходили и использовались только не прилюдно. Фотографию я получил в кафе „Лира”, в котором побывал студентом – первокурсником на Новый 1957 год. Вспоминая и перефразируя строчку из Маяковского – Нам остались от старого мира кафе “Луна” , “Зелта руденс” и “Лира” – в Риге, на ул. Дзирнаву. Кафе „Лира”, с гардеробом в подвальном этаже и залом на первом. Зал разделен на танцевальную часть с несколькими столами. К ней примыкала кабинетная часть, открытая к танцевальной, с бархатными шторами, подвязанными плетеными шнурами с кистями. Шнуры можно было развязать, и кабинет оказывался интимно изолированным. Кабинок было четыре. В них – стол и два мягких дивана, на четырех человек. Потеснившись и добавив два стула, могли расположиться еще четверо. Пол танцевальной части подсвечивался снизу сквозь стекло с разноцветным узором в виде ромашки. Сидя в “Лире” в ожидании Жени, вспоминал первый визит в нее, новогодний банкет и Бэлу.

Женя

В июле 1956 г. сдал вступительные экзамены на дневное отделение механического факультета университета. В ожидании „ зачислят – не зачислят? Обошел ли пятерых в конкурсе на одно место? – провел неделю в селе Друсти с одноклассником Игорем, поступавшим на строительный факультет. Остановились у хозяйки дома, в котором до переезда в Ригу, жили я с мамой, ее близким и моим другом Александром Ивановичем Петровым, служившим оперуполномоченным в этом селе.

Я с мамой Александрой Ивановной , переехали в Друсти в связи со служебным переводом Александра Ивановича из Лизумса. Селение располагалось рядом с большим озером, на берегу которого белело двухэтажное здание латышской школы. С Александром Ивановичем мама сошлась в первый год по окончании войны, в Лизумсе, где Александр Иванович, родом из Омской области, село Токмак, окончил войну. Был круглолицый, с вьющимися русыми волосами и чубом, вылезавшим из-под фуражки, с синим верхом и розовым околышем со звездой. Лицо – в оспенных рябинках. Характером был жизнерадостный и веселый, улыбчивый. Ездил чаще верхом, изредка в бричке. Александр Иванович хотел, чтобы я называл его „папа”. И мама очень просила о том же. Но я упрямо отказывался, хотя отца Ивана Ивановича не помнил. Во второй год моей жизни он ушел на Финскую войну, вернулся раненым, вылечился, а в 1941 – был призван на Отечественную и погиб без вести. Мама рассказывала мне о нем, показывала его фотографии. Только его и считал своим отцом. Но Александр Иванович на мое противление не обижался. Подсмеивался: