Хаким Булибеков - КИПЧАК В АНТАРКТИДЕ

Когда очнулся в палате, то долго не мог сообразить, где я, и совершенно не мог вспомнить, как сюда попал. Но больше всего меня пугало и даже унижало то, что не помнил никаких дат. Ни дня, ни месяца, ни года, в котором в настоящий момент пребываю. Точно помнил, что разговор с Коломийцем был 8-го мая (тема Парада). На празднике пили пиво с Генкой Мурашовым и за жизнь долго спорили, и за что отцы воевали. Потом радостно всплыло, что был звонок Дмитрия Васильевича, и меня зачислили! Но что потом – не помню.

В те времена шутил с дурацкой молодецкой бравадой:

– Если под машину попаду, то говорите – погиб в автомобильной катастрофе.

Вот и накаркал… Навязчиво казалось, что меня трамвай сбил, когда я шёл с работы. Явственно всплывала сцена, как сойдя со ступенек лабораторного корпуса, наступаю на рельсы, и вдруг на меня мчится трамвай…

Но тотчас болезненно понимаю, что все это чушь, так как рядом с нами нет трамвайной линии. Наверно, недавно прочтенный Булгаков навеял. Решил обратиться к народу.

В палате, подсвечиваемой только луной из распахнутого окна надо мной, было шесть коек, расставленных с явной экономией места. На них посапывали, кряхтели и похрапывали.

На тихо заданный и вроде невинный вопрос:

– Ребята, а я где? – услышал слева хрипло нервное:

– Не на Каблукова.

Понимая, что раздражаю, все же осмелился поинтересоваться:

– А сегодня какое число?

С койки у входа, как потом узнал, отреагировал товарищ из криминального мира с ножевым ранением:

– Э-э! Ты задолбал. Уже четвертый раз одно и то же спрашиваешь. Спи. Утром узнаешь.

То, что я уже всем надоел, хотя думал: обращаюсь к ним в первый раз, то, что не помню событий, да и то, что лежу с перебинтованной головой, сразу же объяснило мне, почему разговор начался с упоминания психушки на Каблукова. Из меня вырвалось отчаянное:

– Всё, накрылась моя Антарктида!

В палате сразу стало тягостно тихо, даже прекратили храпеть.

Что я не псих, все c облегчением осознали, когда за полчаса до утреннего обхода Мурик на уже им же починенном велике прилетел справиться о моем состоянии.

Разговор шел через открытое окно третьего этажа, и в палате слышали всё так же хорошо, как и мой друг. Ему было внятно разъяснено, что к чему, и были переданы просьбы, какие надо подготовить письма к приезду декана, если меня отсюда нескоро выпустят. Мурик тоже работал на физфаке, а потому понимал все с полуслова. Но самое главное он, рассказав о случившемся, подготовил меня к встрече с врачами.

Слава Всевышнему, но, кроме временной амнезии, других явных симптомов сотрясения мозга или легкого помешательства мой молодой организм не выдал. Поэтому бойкие воспоминания о происшедшем накануне и показания нормального функционирования органов усыпили бдительность эскулапов, и в тот же день я оказался дома. Без записей в «Учетную карточку больного». Предстояла отборочная медкомиссия, а перед ней надо быть чистым, «как большевик перед Лениным».

Кстати, у меня были причины побаиваться этой комиссии: иногда побаливал желудок, голова, а главное, на непогоду часто болело колено. Уже потом в Антарктиде врачи, с которыми я крепко сдружился, в течение зимовки лечили его. И, что отрадно отметить, – вылечили.

Вернувшись из больницы, сразу же позвонил Ахметову, чтобы поблагодарить, но трубку сняла его мама, Нина Яковлевна, которая, как всегда, была в курсе всех наших дел. Вот она-то, кандидат биологических наук, и назидала меня:

– Парень, может, это тебе знак свыше? Не говори гоп, пока не перепрыгнешь.

Как ни странно, но урок был усвоен. Теперь о предстоящей экспедиции узнавали только те, кому было необходимо. Я стал Любшиным, которому отбило память…

И лишь через три месяца о будущей причастности меня, кэвээнщика КазГУ, к освоению шестого континента будет объявлено с такой неожиданностью и при таком скоплении знакомых мне людей, что я даже и представить себе этого не смог бы в самых честолюбивых грезах. Но об этом в следующей главе.

Кстати, Антарктида мне массу уроков преподала. Многие из них пригодились, а некоторые только сейчас и начал понимать.

3. Не так страшен черт…

Попасть в список участников экспедиции еще не означало стать ее полправным членом. По крайней мере, для меня между этими состояниями была такая же разница, как между абитуриентом и первокурсником. Ведь не было диплома, подтверждающего мой статус ученого. Для его обретения, надо было сдавать не только госэкзамен по «Основам марксизма-ленинизма» – шпаргалки по этому предмету в общем-то были заготовлены предыдущими выпускниками (старшекурсник Сашка Козин, член нашей КэВээНовской команды, покидая родные пенаты, подарил), но также написать и защитить дипломную работу, пройти военные сборы, по окончании которых выдержать экзамен на офицера Советской армии (без военного билета лейтенанта запаса, желанные всем сердцем корочки диплома с вышедшим из моды «поплавком», не выдавались). А главное, всеми правдами и, конечно же, неправдами предстояло открепиться от госраспределения, согласно которому я должен был поехать в сельскую школу учителем физики.

Последнее, как мне тогда казалось, было самым трудным, так как несло в себе антигосударственную подоплеку. За бесплатное образование мы, счастливые студенты свободной страны, обязаны были платить изучением совершенно к науке не относящихся общественно-политических дисциплин в нагрузку с офицерским образованием и дурацким трудом на сельскохозяйственной ниве во время каникул. А главное: прилежным отношением к комсомолу и родной компартии, в руках которой было наше будущее. Потому как, куда она пошлет тебя с твоим бесплатным дипломом, там ты, как миленький, и отслужишь лейтенантом два года или отработаешь три. Невыполнение этой обязаловки приравнивалось к измене Родине и имело свой срок отсидки в «местах не столь отдаленных», но и не столь приближённых.

Это, конечно, удобно сейчас рассуждать с высоты чуть ли не сорока лет прошедших с того момента. Да еще после всех потрясений, катаклизмов и метаморфоз, произошедших и с окружающими, и со страной, и с ее так любимой советской философией общественным сознанием…

Тогда же я, да и многие из моих сверстников были готовы отдать всё (да по сути и отдавали), лишь бы получить это высшее, которое открывало дорогу в трудно представляемый нами мир настоящей жизни.

И все же обязаловка по распределению – самая дорогая плата за тогдашнее высшее образование. Конечно, если «свобода выбора» для вас не просто два слова.

Ведь нас, даже университетских выпускников, распределяли в основном либо офицерами – защищать Родину от предполагаемого противника, либо учителями. При этом, чем ниже средний балл успеваемости, тем в более периферийной школе бывший студент будет сеять разумное, доброе вперемешку с вечным. И тем труднее «отмазаться» от такой судьбы.