Валерий Бочков - Латгальский крест

Третья тропа вела куда-то на латышскую сторону, на самую окраину города.

Хмель от шампанского выветрился, оставив во рту леденцовый привкус и необъяснимую грусть где-то под горлом. Удивительно, но я с точностью мог определить местонахождение этого странного чувства.

Некоторое время я стоял на взгорье, разглядывая странный радужный круг, что сиял ореолом вокруг луны. Протер кулаками глаза, пытаясь понять, мерещится мне это сияние или я действительно стал свидетелем какого-то космического явления. Зажмурился, потом открыл глаза. Радуга не исчезла.

Спуск к реке был раскатан санями и подошвами до стального блеска. Загадав, что если мне удастся скатиться на ногах и не упасть, то все будет хорошо – что именно, уточнять не стал даже мысленно, – я разбежался и, раскинув руки как крылья, понесся вниз.

Спуск с горы целиком зависит от уверенности в себе. Падение – результат твоего страха. Почти всегда. Почти – лед на излете горы был протерт до песка – и я на всей скорости, влетев на плешь, чуть не грохнулся. В последний момент грациозное скольжение сменилось неуклюжим бегом. Но главное – я остался на ногах. Значит, все будет хорошо.

Третья тропа вела на самую окраину, там начинались заброшенные сады. Дальше, за Змеиным ручьем, где сгоревшая мельница, лежало клеверное поле. Поле упиралось в сосновый бор. Через поле, через бор мы летом добирались до Лаури – большого лесного озера с белым песком и ледяными ключами. Вода в нем прозрачна, как стекло. На берегу озера стоял хутор, где жил старик Эдвард с двумя злющими волкодавами. У старика все лицо было в шрамах – говорили, от пыток. То ли это немцы его так, то ли наши. А может, «лесные братья» – те вообще зверьем были, знали, что всем им крышка, вот и лютовали под конец. К слову, последнюю банду в нашей округе ликвидировали как раз в год моего рождения. Шестнадцать лет назад.

Я выбрал третью тропу. Даже не выбрал, просто пошел. Моя смешная тень бодрым карликом шагала справа. Радужный нимб вокруг луны куда-то исчез, да и сама луна стала как-то меньше, будто сдулась. На той стороне я заметил человека: фигурка двигалась навстречу по моей тропе.

Мы встретились на середине реки. Узнал ее я издалека, ту рыжую лисью шапку, что видел на горе. Странно, но я даже не очень удивился. Кажется, она тоже. Прежде чем мне пришло в голову, что сказать, она подняла руку в толстой варежке. И махнула: «Привет!» Это были белые варежки, грубой деревенской вязки.

– Привет! – ответил я, отступая в снег.

Не сбавляя ходу, она прошла мимо. Мельком взглянув на меня, зашагала дальше к нашему берегу. Я догнал ее.

– Погоди, – поймал ее за рукав.

Она повернулась, оглянулась без удивления или испуга. Как тогда летом, на острове. Те же глаза – насмешливые ледышки.

– Погоди… – повторил я.

На этом мои слова кончились. Зря, эх, зря я вспомнил про лето! Я стоял с раскрытым ртом, чувствуя, как разгорается лицо; все румяные изгибы ее тела, невинный загар бесстыжих ляжек, даже тайный знак – изумрудный зигзаг на ноге – все отпечаталось в моей памяти с подробностями профессиональной фотографии. Даже та зеленая молния…

Она усмехнулась – наверняка тоже вспомнила остров. Я смутился еще сильнее. Нужно немедленно что-то сказать, иначе она снова уйдет. Но что? Что?

– Как тебя зовут? – спросил я.

Она варежкой поправила шапку. Разлапистая ушанка была ей явно велика. Такими шапками торговали латыши-браконьеры, называя их на финский манер «турмалайками». Потом, нагнувшись, рукой написала на снегу четыре буквы. Четыре заглавных буквы латинского алфавита.

– Ин-га… – прочитал я.

Она кивнула.

– Ты что, немая? – Смешок вырвался у меня раньше, чем жуткая догадка дошла до мозга. Господи, она ж немая!

Инга кивнула; она не смутилась, а с вызовом посмотрела мне в глаза: мол, ну и что теперь ты будешь делать?

Страна чудес, уютный мирок, что я навыдумывал себе с того летнего дня на острове – отчасти романтический, отчасти эротический, – эклектически составленный из невнятного опыта, смелых фантазий и стыдных сновидений, из мелких букв Мопассана, схематических картинок из медицинской энциклопедии, из киношных страстей, в основном франко-итальянского происхождения, где с треском рвались брюссельские кружева и сталью звенели шпоры, а усатые красавцы бросались на сомлевших женщин, не успев отстегнуть даже шпагу, – этот мир начал стремительно рассыпаться.

В фантазиях моя латышка, может, и не имела имени, но у нее был голос. В том, моем, мире, где все было дозволено, она говорила. Может, и с акцентом, но слова! Страстный шепот в самое ухо, ласковые просьбы и непристойные требования, жаркие вскрики, зыбкие стоны… А тут, господи, немая!

Она махнула варежкой – ну, мол, пока – и зашагала к нашему берегу в сторону гарнизона. Я стоял ошарашенный, потом бросился за ней. Догнав, схватил за локоть.

– Можно с тобой?

Она пожала плечом. Даже не кивнула – просто безразлично пожала плечом.

Идти рядом по узкой тропе было сложно. Семенил сзади, а то, оступаясь, проваливался в глубокий снег обочины. А она не сбавляла шаг. Изредка поворачивалась. Еще реже улыбалась. Да что там – один раз усмехнулась, и все.

Я же говорил без конца. Болтал без остановки. Отчего-то казалось, что так проще, – должно быть, пытался заполнить пустоту за нас обоих. Пустоты было хоть отбавляй – бесконечная гладь ледяной реки, чернота бездонного неба, фиолетовая дыра в моей душе размером с вселенную.

Одновременно пытался вспомнить, что мне известно про немоту.

Что? – да почти ничего. Бывает врожденная, бывает вследствие травмы или болезни. А вдруг у нее языка нет? Отрезал какой-нибудь маньяк. Нет, это уже дичь полная. Или сама случайно откусила? Тоже бред. Я попытался припомнить, видел ли я язык во рту. При этом без передышки тараторил что- то про школу, что собираюсь после экзаменов сразу в Ригу, что буду поступать в текстильный на художественно-декоративное отделение. Наверняка провалюсь, но в армию меня не заберут по возрасту, а уж на следующий год…

Она снова обернулась и кивнула. Слава богу, хоть не глухая – уже плюс.

Вдруг на том берегу полыхнуло. Над черной копной парка вспыхнул фейерверк – и тут же до нас долетел грохот пушечного выстрела. Огни – красные, синие, несколько изумрудных шаров, – плюясь искрами, раскрылись в небе. Расцвели как пламенные цветы. Достигнув апогея, зависли. Трещали они так, будто кто-то ломал сухой хворост. Снежное поле перед нами окрасилось радугой. Оно ожило – красный перетекал в синий, становясь сиреневым, к нему добавлялся малиновый, пурпурный, темно-фиолетовый.

Мы стояли, замерев, смотрели на цветное чудо. Грохнул еще залп и еще один. До меня дошло: это ж Новый год пришел.