Валерий Бочков - Латгальский крест

Пару лет назад наша компания пыталась исследовать подземный ход; вооружившись фонарями, лопатами, шустрый Женечка Воронцов раздобыл даже где-то ржавую кирку, мы сорвали замок и пробрались внутрь.

Больше всего нас интересовала замурованная баронесса. По преданию – выражение из того же путеводителя – лет двести тому назад тогдашний хозяин замка, барон с немецкой фамилией, то ли фон Виттеншлоссер, то ли фон Виттенглоссер, приказал замуровать в одной из келий подземелья свою неверную жену. Ее любовника барон якобы заколол прямо на обесчещенном брачном ложе, а развратницу, снабдив едой и питьем – чтоб продлить мученья, – отвел в подземелье и там приказал каменщикам замуровать дверь.

Блудница, согласно легенде, оказалась на редкость живучей. Вой и плач доносились из-под земли несколько месяцев. Говорят, она и сейчас бродит по подземелью, иногда появляясь на поверхности в виде костлявой старухи в ночной рубашке с венком из репейника на голове. Сам я, разумеется, не очень верил в эту дичь, но Арахис клялся, что как-то ночью видел мерцающий женский силуэт, бредший по пруду от часовни в сторону замка.

Мы сбили замок, открыли дверь. В углу часовни действительно оказались люк и винтовая лестница. Оттуда несло как из погреба – тухлятиной и сыростью. Мы спустились в подвал, из подвала строго на север уходил черный коридор. Свет фонарика освещал лишь первые метров десять подземелья, дальше сгущался непроницаемый мрак. Мы замешкались. Низкий и узкий коридор, выложенный скользким булыжником, шел под уклон. Пологие ступени были грубо вырублены в сером известняке. Пока мы спорили, кто будет главным и кто за кем должен идти, нагрянул гарнизонный патруль. Нас накрыли и доставили к дежурному по гарнизону капитану Полуэктову. В штаб везли в крытом грузовике с двумя автоматчиками. Выдал нас сосед Мишка Куцый, которого мы не взяли с собой по причине малолетства.

Историю эту я рассказывал Инге, пока мы пробирались по заснеженному полю к часовне. Девственный снег был легок и сыпуч, местами доходил нам до колен. С реки дул ветер, волнами гнал поземку по снежному насту. На крыше часовни пышным пирогом сидела белая шапка, у стен за зиму выросли сугробы метровой глубины.

– Мы забирались на крышу и прыгали в снег. В детстве. – Я похлопал перчаткой по грубой каменной кладке стены. – Вот тут камни выступают, видишь? Ногу сюда – после цепляешься за решетку, подтягиваешься. Снизу кажется просто, а когда на крыше стоишь…

Действительно, прыгать было страшновато. Вроде ерунда, не выше второго этажа, но то ли белый цвет дистанцию как-то увеличивал, то ли пустота зимнего поля пугала…

Инга взглянула вверх, подошла. Ухватилась за выступающий камень, легко подтянулась.

– Ты серьезно?

Она оглянулась и кивнула. Дотянулась до кованой решетки стрельчатого окна, бойко вскарабкалась. Уцепилась за край крыши, повисла на руках.

– Осторожней там! – Я встал под ней, страхуя.

Без особого усилия она подтянулась – эта девчонка оказалась посильней любого парня, я-то знал, как непросто подтянуться, держась за край одними пальцами. Закинула ногу, коленкой сшибла снежную шапку с края крыши. Белая коврига сорвалась и с тихим «ох» рухнула в сугроб. Снежная пыль засыпала мне глаза. Я вытер мокрое лицо перчаткой.

Инга уже стояла на крыше, уперев кулаки в бедра; она оглядывала округу и улыбалась. Улыбка предназначалась не мне, но, любуясь ею, я тоже невольно улыбнулся.

Латышка сняла шапку, точно ей было жарко. Только сейчас я обратил внимание, как отросли ее волосы с того летнего дня на острове. Господи, как это устроено? Комок подступил к горлу: ведь я мог запросто никогда не встретить ее! Замысловатое переплетение случайностей, зло, рождающее вот такую радость, – ведь, не будь Валета в тот день на понтоне, я бы не уплыл на остров. Нет, я продолжал бы нырять, стараясь крутануть полное сальто.

– Прыгай! – Я махнул рукой и отошел к сугробу. – Сюда!

Она прыгнула. Оттолкнувшись от края крыши и раскинув руки – в правой ушанка, словно рыжий факел. Приземлилась точно в сугроб. Я подбежал, рухнул, хохоча, рядом в снег. Обхватил ее, повалил, пытаясь найти губы. Она застонала. Я все еще смеялся по инерции. Инга согнулась, поджав ногу, обхватила руками лодыжку.

– Что? Что? – тормошил ее я. – Что там?

Она подняла лицо, белое, с серой полоской губ.

– Нога… – отчетливо произнесла она. – Кажется… я сломала…

Я отпрянул, ошалело уставился на нее.

– Ты ж немая! – чуть ли не возмущенно крикнул я.

– Нет. Я нет.

Она говорила с прибалтийским акцентом, обычным для латышей. Но что-то еще в речи Инги показалось мне странным – какая-то усердность, что ли. Она выговаривала каждое слово, отчетливо произнося каждую букву. Словно только что научилась говорить.

– Может, вывих? – растерянно спросил я. – Надо сапог снять.

Барахтаясь, мы выползли из сугроба. Я попытался поднять ее, но не удержался, и мы снова рухнули в снег. Ветер крепчал, колючая крупа летела в лицо. Поземка неслась волнами, закручивалась в спирали. Словно миниатюрные смерчи-торнадо, они лениво гуляли по полю. Небо стало молочно-серым, белесая муть накрыла всю округу. Башни замка и парк за ними проступали неясным силуэтом, расплывчато, вроде картины сквозь папиросную бумагу. Начиналась метель.

Со второй попытки мне удалось поднять Ингу. Она больше не говорила, тихо прижавшись, обхватила меня за шею. Я выпрямился. Стараясь удержать равновесие, сделал шаг. Здорово мешал снег, он забивался в сапоги и там цинично таял. Носки промокли насквозь и стали ледяными. Я проваливался по колено, вытягивал ногу и делал шаг. И проваливался снова. Инга оказалась на редкость тяжелой девчонкой.

– Вывих… Надо сапог снять, – бормотал и тащил ее дальше. – Может, просто вывих.

До моего дома от часовни всего минут десять. Правда, летом и бегом. Или вприпрыжку – кто ж будет степенно прогуливаться через Лопуховое поле?

Наша трехэтажка, дом летного состава, страшноватая, красного кирпича постройка под рыжей черепичной крышей – на вид нечто среднее между казарменным бараком и баварским коттеджем – маячила сквозь пургу на горе. Чуть дальше стоял дом-близнец, там жили технари. Командный состав обитал в финских домиках, те расположились по берегу пруда.

Я молил Бога, чтобы Валета не было дома. Отец появится только к шести, а то и позже, если заедет в Дом офицеров – «погонять шары с ребятами». Дома должна быть только мать. Потому что она всегда дома.

Удивительно, но я не испытал привычного чувства – невыносимой смеси боли и стыда. Чувства, неизменно возникавшего в присутствии моей матери и кого-нибудь из посторонних. Я неизменно краснел, как круто сваренный рак. Тут же начинал суетиться, много говорил, словно пытался отвлечь внимание на себя. Словно можно было отвлечь их внимание. В их глазах тут же появлялась жалость, потом брезгливость. Потом снова жалость. Брезгливость и жалость – вот что я видел в их глазах.