Валерий Бочков - Латгальский крест

Тихо проникнуть в квартиру нам не удалось. Входная дверь грохнула, из угла с треском посыпались лыжи и палки.

– Валечка! – послышалось тут же из родительской спальни. – Это ты?

– Нет! Я это, мам.

На этой фразе мои силы иссякли. Потеряв равновесие, мы с Ингой упали. На лету я зацепился за вешалку, на нас рухнули шапки и пальто. Из коридора послышались шаркающие шаги, и на пороге прихожей возникла моя мать. Ветхий халат сиротской расцветки, страшные волосы, вскинутая бровь. Тюремные тапки. Желтоватые парафиновые икры. Но мне было уже все равно.

– Это Инга, – устало представил я. – Она ногу сломала…

– Что?! – У матери полезла на лоб вторая бровь.

Нам удалось стянуть сапог. Инга, закусив нижнюю губу, морщилась, но не издала и писка. Сняли носок, лодыжка зловеще опухла и налилась малиновым.

– Лед, – проговорила мать, осторожными пальцами ощупывая ногу. – Лед нужен. Тут больно?

– Нет. – Инга отрицательно помотала головой. – Не сильно.

– Лед принеси, Чиж! – потребовала мать, продолжая исследовать ногу. – А тут? Тут больно?

– Нет.

Я выскочил из подъезда, долбанул ногой по водосточной трубе. Оттуда с грохотом посыпался лед. Я собрал ледышки в охапку, вернулся, высыпал на пол перед матерью.

– Пакет полиэтиленовый! – приказала она.

– Где?

– На кухне!

Потом я бегал за полотенцем, за бинтами, которых не нашлось. Бинты заменили розовой марлей, которой давили клюкву для морса. Мать приладила компресс, застегнула английской булавкой концы марли.

– Перелома нет, – сказала. – Потянула связки. Ничего страшного. Нужно было сразу лед, чтобы предотвратить опухоль. – Мама медицинский кончала, – зачем-то встрял я.

– Когда это было… – взглянула на меня, потом на Ингу. – А ты вместе с моими учишься? В одном классе?

Инга снова отрицательно помотала головой.

– А-а-а, – протянула мать, точно поняв что-то.

Тут распахнулась входная дверь, и в прихожую, топая унтами и хлопая рукавицами, ввалился отец. Он был белым, как будто его покрасили из распылителя с ног до головы. Целиком, включая лицо.

– Ну метет! Доннер веттер! Видимость – три нуля! – Он бодро снял мотоциклетные очки и стал похож на енота. – А что у нас тут случилось? Погром?

Мы втроем сидели на полу прихожей. Вокруг, в лужицах растаявшего льда, валялись обрывки полиэтиленовых пакетов, куски марли, ваты, лыжные палки, скомканные пальто, куртки и шапки.

– Сережа, – мать укоризненно поджала губы. – В такую погоду? Ты же обещал…

– Маруся, – отец сбросил краги на пол, молитвенно сложил ладошки, – клянусь! Димка хотел подбросить, а я туда-сюда… сама понимаешь. Закрутился! А тут свистуны мряку кинули…

Он говорил своей обычной скороговоркой, посмеиваясь и шутливо щурясь.

– Мишка Куцый блуданул, представляешь, на лампочках едва вытянул. Я пока своим ЦУ выдавал…

Мать молчала, поджав губы.

– Ну и вот… – Он запнулся, серьезным голосом добавил: – А дорога, Маруся, дорога вполне приличная, кстати. Почти не ведет. Только… только вот не видно ни хрена! На ощупь едешь!

Отец захохотал, вдруг осекся.

– А кто эта прелестная фройляйн? И что происходит с ее ногой? Это мой оболтус травмировал вас?

– Это Инга, папа.

– Да я вижу, что не Дуся. – Он снова довольно хохотнул. – Вы с моими прохвостами учитесь?

– Сережа!

– Прохвосты – пусть девушка знает! Лентяи и обормоты! Особенно этот, художник…

– Пап…

Я почувствовал, как мое лицо начинает краснеть.

– Рядовой Краевский, доложить обстановку! – гаркнул батя; он явно вошел в раж, и теперь его уже было не остановить. – Что и как? А главное – почем?

Только тут до меня дошло, что отец навеселе. Подшофе, как он называл это состояние. Мать тоже заметила. Она устало поднялась и, шаркая тапками, направилась в спальню.

Отец сник. Погас, будто выключили ток. Проводил ее взглядом, повернулся к Инге и спросил:

– Ты где живешь? На той стороне?

Она кивнула.

– На мотоцикле не боишься?

– Нет.

– Чиж, помоги фройляйн встать.

В то утро даже снег скрипел по-особенному.

Инга шагала рядом, тесно прижавшись. Она все еще прихрамывала и держалась за мой локоть. Никогда не думал, что ощущение чьих-то пальцев на предплечье может привести меня в состояние умильного экстаза. Наверное, я даже улыбался.

Школу отменили – мороз под утро опустился ниже тридцати. Пустое небо холодно синело кобальтом. Голые липы блестели хрупкими ветками, как будто деревья были выкованы из сияющей стали. За липами пряталось низкое солнце, снайперски пуляя в нас острыми лучами. Было очень тихо. Шарф Инги от ее дыхания оброс мохнатым инеем. На ресницах тоже белел иней.

– Такая кличка. Обидно… – C каждой ее фразой сквозь шарф вырывалось белое облако, похожее на папиросный дым. – Вот я перестала совсем. Не говорила. Стыдно… как это, когда стыдно?

– Стеснялась? – подсказал я.

– Стеснялась. Да и потом еще оставили на второй год.

– А из-за чего? – спросил я. – Когда это началось?

Инга пожала плечом. Лисья шапка, надвинутая до самых бровей, поседела от инея.

– Маленькая совсем была… – Она замолчала, потом продолжила: – Испугалась. Испуг сильный. От такого произошло. Дедушка отвез в Даугавпилс, там больница такая. Они лечат.

– Как лечат? Чем? Уколы? Таблетки?

– Нет. Упражнения разные. Музыку громко включают, заставляют говорить еще громче. Стихи тоже. Трудно очень.

Снег сверкал, точно был посыпан дробленым стеклом. Наши тощие долгие тени, будто цапли, вышагивали сбоку. Тени были ярко-сиреневого цвета.

– А чего ты испугалась? Ну, тогда…

Инга не ответила, ее крепкие пальцы сжали мой локоть. Мы шли молча, потом она сказала:

– Мама добрая твоя. И красивая тоже. Спасибо говори ей, ладно?

Я удивился, но кивнул.

– Ладно. А папаша как тебе?

Она кивнула.

Все было очень хорошо. Мимо изредка проплывали хрупкие на вид и седые от инея автомобили. Шоферы не гнали, похоже, они сами не верили, что в такой мороз можно ездить. А может, никаких шоферов в кабинах и не было. Все окна были выбелены инеем. Урча прополз автобус – слепой корабль-призрак, плывущий из ниоткуда в никуда. Из выхлопной трубы валил густой белый дым. Он тяжко лип к сизому асфальту, как утренний туман.

Нас обгоняли редкие прохожие. Энергично скрипя подошвами, с паровозной прытью пешеходы выпускали клубы пара. Пар тянулся за ними белыми шлейфами. Все было очень хорошо. Все было просто прекрасно – мы, не таясь, шли по главной улице Кройцбурга. Инга прижималась ко мне, она крепко держала меня за руку. Мы больше не прятались.

– А тебя почему так зовут? – спросила Инга. – Такая птица?

– Птичка, скорее. Пташка. Знаешь песенку: «Чижик- пыжик, где ты был?»