Валерий Бочков - Латгальский крест

Я стоял на краю крыши. С таким же успехом я мог стоять на краю света – мое одиночество было абсолютным. Я потерял Ингу. С того летнего дня на острове прошло восемь месяцев – и вот я потерял ее. До нашей встречи я не подозревал о самом существовании ярких красок и волшебных звуков. Так живет крот – без малейшего понятия о блаженной гармонии радуги или беснующемся каннибализме кровавого заката. Моя душа, хромая и подслеповатая, брела по жизни, брела-ковыляла без особой надежды на белоснежные крылья. В лучшем случае душа-калека могла подпрыгнуть – ей была неведома сама концепция полета.

Как-то отец взял нас с братом на аэродром. Стоял ноябрь, над летным полем висели тучи, похожие на тяжелый сырой дым. Казалось, во всем мире царит смертельная тоска. Свинцовый купол давил на взлетную полосу. На ангары и зачехленные защитным брезентом самолеты. Пригибал к земле дохлые осины, плющил бурый пустырь, похожий на болото. Воздух можно было зажать в кулак и выдавить несколько мутных капель. Самолет оторвался от бетонки, круто пошел вверх. Стрелой пронзил хмарь. И уже через миг, через мгновенье вокруг были лишь синь и солнце. Безумная синь и сумасшедшее солнце. Даже тучи сверху выглядели не серой мразью, а восхитительно мохнатыми снежными горами – прекрасной белизны и невозможной мягкости.

Впрочем, Валет считает, что никакого полета не было. Что я все придумал. Иногда мне самому кажется, что так оно и есть. Но ведь от этого не становится бледнее синь и не тускнеет солнце – они там всегда. Даже в самый черный день они там – за тучами.

Сумрачные тени уже справляли панихиду. Глухие музыканты и безногие танцоры, нищие калеки на кулаках, рвань и падаль – как же им всем не терпелось спеть за упокой! Воткнуть свои грошовые свечки. Оплакать меня, измазать соплями и слезами мою безнадежность. Мою безысходную покорность – овечью благостную долю и кровавый топор мясника. Хруст сахарных костей и вопль красных клякс по белому кафелю.

Какая-то ленивая, но настойчивая сила подтолкнула меня к самому краю крыши. Без страха, почти безразлично, я заглянул вниз. Там никого не было. Должно быть, прежде чем меня кто-нибудь заметит, пройдет какое-то время. С вывернутой головой и сломанными в виде свастики конечностями. Немного бурой крови на снегу – так, для колорита.

И вот именно в этот момент, когда равнодушие почти оглушило мои мозг и душу, когда я уже почти махнул на себя рукой, когда в формуле свободного падения тела после знака равенства встал выкрашенный серебрянкой крест на Ржаном кладбище, внезапный приступ злости (не злобы, а именно злости) отрезвил меня.

– А почему? – произнес я громко. – Какого черта?

Почему это я должен делать то, что кому-то хочется? Кому-то, а не мне? Да и что они мне сделают? Что они вообще могут мне сделать? Да, конечно, отец – им ничего не стоит угробить его карьеру. С таким грузом вины даже я, привыкший к этой ноше, далеко не уползу.

Ответ явился просто и скоро – так встает солнце из- за кромки моря. Решение лежало на поверхности, наверное, именно поэтому я его не видел. Мы с Ингой должны уехать из Кройцбурга! И немедленно! Бежать-бежать-бежать – да! Бежать – и прямо сейчас!

Я оглядел унылую округу. Тяжкое небо, поле с часовней, полоска леса. Вся гамма серого – от нежного дымчато-грязного до кардинально темно-мышиного. Часы на башне вокзала показывали без пяти четыре. Шпиль с флюгером в виде всадника с копьем царапал подбрюшье туч. Господи, а ведь я мог запросто прожить всю жизнь, так и не узнав, что за хмарью есть синее небо.

Инга слушала не перебивая.

Слушала молча. Даже когда, горячась и размахивая руками, я не мог найти верных слов. Междометия – тоже слова, тем более с парой восклицательных знаков на конце.

Мы встретились на той стороне Даугавы, на самой окраине. Город кончался тут невысокой каменной стеной. Она обрывалась, из штукатурки торчали красные кирпичи. Это напоминало рану. Дальше шли деревенские дома, окруженные аккуратными деревьями. Черные стволы кто-то старательно побелил ровно по пояс. Заборов не было. Сами дома, бедноватые, но по-немецки чинные, стояли в глубине. От улицы к ним вели мощенные речным камнем тропинки. На телеграфном столбе висела железная табличка; улица по неясной причине называлась «Комсомольская».

– В Ригу? – переспросила Инга. – Почему именно в Ригу?

Из деревянной конуры с жестяной крышей вылез мохнатый пес, проводил нас взглядом, зевнул с аппетитом и залез обратно. Снег почти сошел, лишь кое-где прятались безнадежные островки. Действительно, почему именно в Ригу? Ведь если уж бежать, так на край света. Как минимум.

– Смотри! – Инга присела. – Крокус…

Из-под мертвой травы выглядывала ярко-желтая почка. Я тоже опустился на корточки.

– Ну давай на край света! – Я взял ее ладони в свои. – Давай в Ташкент! В Саратов! В Магадан!

– В Магадан не надо. – Она подняла серьезное лицо. – И почему мы должны куда-то уезжать? Почему?

Ее ладони были озябшие и хрупкие, как пара мелких птиц. Нагнувшись, я выдохнул в них, потом еще раз. Врун из меня никудышный, мне гораздо проще не сказать, чем выдумывать какую-то белиберду. Вот Валет – тот мастер, с ходу может такую историю выдать – просто Фенимор Купер.

Короче, Инга ничего не узнала ни про майора, ни про наш с ним разговор.

Мы дошли до последнего дома. Он стоял чуть особняком, будто отступив назад, словно не желал быть частью Комсомольской улицы. И еще до того, как Инга сказала «Я тут живу», я уже знал, что это ее дом. Под почерневшей черепичной крышей, двухэтажный и приземистый, он, точно присев, прятался за старыми яблонями, корявыми и рукастыми, как ведьмины клешни. Штукатурка на стенах потрескалась, а кое-где и отвалилась, обнажив каменную кладку. Из того же дикого камня была сложена ограда. На лобастых камнях пятнами рос мох. За оградой темнел амбар, тоже пятнистый и мокрый, с прогнутой, как коровья спина, крышей. Перед распахнутыми воротами стояла телега. Лошадь, мелкая и облезлая, словно побитая молью, печально смотрела под ноги, свесив седую челку.

Дверь в дом открылась, в проеме появился старик. Сутулый и худой, в долгом пальто вроде шинели, он был высок и почти доставал головой до притолоки. Черный сук – первое, что пришло на ум.

Инга сделала шаг вперед, словно пытаясь загородить меня. Но старик нас уже увидел. Он ничего не сказал. Не махнул рукой, даже не кивнул. Он натянул кепку и направился к телеге. На старике были солдатские сапоги какого-то невероятного размера, похожие на свинцовые ботинки водолаза. Из голенища торчал кнут. Дед забрался на козлы, несильно хлестнул лошадь по серому крупу. Лошадь тронулась, тряся челкой, зашагала к дороге.