Анатолий Воробьев - Любовный лабиринт Тонки

Милка, усевшись на скамью и зацепившись ногами за стол, выгибается назад так, что рубашка ползёт из-под её брюк… и Тонка целует её живот, положив руки ей на бёдра.

– Тонка, – шепчет она, выпрямляясь и беря его руки в свои.

Она склоняется и целует его ладони – впервые он не противится.

– Поднимись, Тонка, – берёт Милка его под руки, – иди ко мне.

Она привлекает его к себе и целует. Кажется, в такие минуты они становятся невидимыми для других.

В окне появляется чей-то нос… и испуганный возглас :

– Ой, извините!

Всё-таки кажется.

Милка садится, встряхивает головой, и пук волос рассыпается по её плечам.

…Идёт по дубу учёный кот. А цепь – золотая… А звенья рассыпаются… И кот идёт по её тени… По золотой тени.

А Королева Ужей, гордо подняв свою коронованную голову, глядит кругом. Может, она всё знает? Тогда почему молчит? Потому что всё знает? А, может, она вовсе никакая и не королева? Всё это сочинили сказочники, а мы ходим и ахаем, и охаем…

А вдруг так было изначально задумано? (Дай Бог, чтобы не нами). Чтобы мы охали и ахали.

Так получается сказка :

кто-то сидит и ждёт.

Эта унылая маска,

может, с ума сведёт.

Но вот нет сил скрываться —

свет во все окна бьёт.

Надо – надо! – подняться,

Пойти (хотя бы вперёд).

Стрелы пустить в болото,

лягушку найти в лопухах.

И полюбить (пусть кого-то)

на свой на риск и на страх.

И возвратиться с нею

в этой вечерней поре.

Всем рассказав, что фею

в дом свой привёл на заре.

А поутру проснуться :

глядь – а царевны нет!

В окнах мальчонки мнутся,

щурится божий свет.

Погоревать, поохать,

и не уйти с сумой.

Перебороть свою похоть

и не смириться с судьбой.

Всё-таки это чудо —

верить – и произойдёт :

и разобьётся блюдо,

брошенное роком влёт…

Утром друзья и подружки

войдут – и разинут рты :

зелёные две лягушки

друг друга зовут на «ты».

Так получается сказка…

Стоит ли жить иначе?

Унылая, серая маска —

не очень сложна задача.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Солнце садится, луна приводит с собой вечер. Тёплый и звёздный. Они медленно идут по аллее, обнявшись. Синий сумрак создаёт обман одиночества.

Из тьмы, что скопилась под нависшими кронами деревьев, словно баба Яга, выходит пожилая женщина в грязной рваной одежде: в левой руке её – авоська, в правой – что-то зажато в кулаке. Увидев их, она останавливается, ставит авоську на землю и протягивает к ним руку :

– Это вам. Будьте счастливы! – разжимает она кулак.

И, оставив в вытянутой руке Антона это « что-то», так же таинственно исчезает в темноте.

На его ладони остаётся светлячок – свет его неяркий и с изумрудным отливом. Нелепо горит – без батарейки, без проводов. Маленький и беззащитный червячок.

Милка долго смотрит на него… и выпаливает :

– Давай отпустим его!

Тонка сжимает ладонь… потом разжимает :

– Давай.

Светляк горит и не тухнет – видно, он не может иначе.

– Милка! – хватает Тонка её руку. – Давай загадаем: если мы найдём светлячка – своего светлячка, а не подаренного – мы будем вместе навсегда!

– Мы не найдём его, Тонка, – сощурив глаза, смотрит она на него.

– Почему?! Ещё так много времени!

– Не найдём, Тонка…

– Я найду его, Милка! И принесу тебе.

– Глупо как-то… Почему-то я знаю, что не найдём…

И, пока они идут к её дому, он всё вглядывается в траву.

Но этой ночью луна светит ярко и безразлично.

9

Милка уже ждёт его на условленном месте – возле обрыва у сосны с переплетёнными корнями.

– Милка, я опоздал! Извини меня, Милочка-Белочка.

– Что ты, Тонка… Разве я могу обидеться на тебя?.. Почему белочка? – она встаёт и протягивает ему руки

– Потому что тебе нельзя много сладкого!

– А целоваться с тобой?

– А целоваться можно.

– Это же сладкое!

Они бредут по улицам города, и ноги сами их выводят к кафе, где они познакомились. Они поднимаются по ступенькам и, прижимаясь носами к стеклу, разглядывают столики, где они сидели в тот вечер, когда познакомились, то место, где он впервые обнял её в танце.

Потом стоят у перил и глядят на раскинувшееся перед ними озеро.

– Вон он, ослик! – указывает она рукой на маленький мостик, переброшенный через протоку. – Тонка, смотри!

И тянет его вниз за руку.

На середине озера фонтан окрашивает воздух в разноцветную радугу, а слева костёл вонзает свои острые пики в безоблачное небо.

Обходя озеро, они замечают небольшую кирпичную арку и ограду :

– Что это, Милка?

– Это кладбище. Литовское… И польское. Ты хочешь посмотреть? -спрашивает она, повернув к нему лицо и вглядываясь в его глаза.

– А ты? – вопросом на вопрос отвечает он.

– Пойдём.

Дорожка петляет то влево, то вправо среди крестов, они обступают их со всех сторон. И, кажется, невидимые руки тянутся к ним, пытаясь дотронуться.

Большие ярко-коричневые сосны, надгробья со святыми и ангелами: они стоят, сделанные на века, смиренно сложив крылья и опустив глаза вниз или подняв их вверх – к Богу. Моля простить их. За что? – За сделанное зло? – За несделанное добро ?..Руки покоятся на груди – ладошка к ладошке.

Всё это как-то не вяжется с солнечным днём, со смехом со стороны пруда – он сюда не проникает.

– Пойдём, Милка, – берёт он её за руку.

– Да, пойдём… Как-то тут не так сегодня.

Совсем недалеко – могилы советским воинам: прямоугольник, где-то десять на пятнадцать метров, выложенная плитами дорожка, слева и справа от неё -наклонённые надгробья. И много цветов. Больше – ярких, красных.

В центре —мраморный квадрат большего размера. Братская могила.

Они сходят с дорожки на лужайку, нарывают полевых цветов – маленьких, с острыми лепестками, голубых – как небо – и возвращаются.

Надписи: рядовой… капитан… лейтенант… опять рядовой… генерал.

Всего около пятидесяти. Годы рождения – разные, но больше – начало двадцатых, изредка попадаются – начала века. А годы смерти – более короткий промежуток: 1941—1943 гг.

Встречаются могилы без даты смерти: словно человек родился… и не умер. Просто его нет.

Герой Советского Союза… литовец… украинец… русский… казах… белорус…

…Неизвестный…

Ничего: ни званья, ни фамилии… Когда родился, когда умер?…

Дырка.

Неизвестный.

Известный? – Не известный.

Фонтан на озере разбрасывает брызги, но лишь некоторые долетают сюда. Тонка с Милкой идут молча, ослик-мостик тоже не улыбается. Лишь, подсвеченные радугой, блестят его горошины-глаза. В них – то ли слезинки, то ли брызги. Пускай будут брызги.

По пути им попадаются сложенные сосновые брёвна. Милка забирается на них и идёт, балансируя руками :