Анатолий Воробьев - Любовный лабиринт Тонки

Вдруг начинает морозом есть.

Когда не нужен

Ни крестный ход,

Ни сам крест.

Зима окрест.

И до весны

Ещё, бог весть,

Сколько дней пути.

Но к ней —

Рано или поздно —

Дойдёшь даже ты.

Хотя,

Возможно,

И не по праву.

Придумали же весну!..

Как забаву.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Милка ложится на спину и закрывает глаза.

Антон уходит. Возвращается с целым букетом земляники: она – то бледно-розовая, то бордово-красная. И сама тает во рту.

Милка приподнимается на локтях и берёт губами ягоды. Губы её краснеют, на них блестит сок. Одна капля срывается и падает ей на грудь.

– Милка, можно я тебя поцелую? – смотрит он на эту каплю.

– Тонка, – улыбается она и, убрав локти, опускается на полотенце.

Не разрывая поцелуя, они перекатываются несколько раз, скатываются с полотенца. Она оказывается на нём. Он убирает руки – и она вжимается в него.

По небу несутся прозрачные облака. Солнце золотит их и наполняет ветром. А ещё выше, над ними, какой-то огромный космический паук выткал покрывало из паутины и набросил его на голубое небо. А сам спрятался в чёрной дыре… Где ж ещё?!

– Это Чюрлёнис! – шепчет Милка. – Интересно, в его время небо было такое же?

Они поднимаются разом и садятся друг против друга на колени.

Она закрывает грудь руками. Он берёт их и отводит в стороны.

…И вдруг она обвивает его шею и, пряча лицо, шепчет горячо ему в грудь :

– Лошадь!.. Она всё время смотрит на нас.

– Господи, зачем ты такая, Милка?

– Какая, Тонка, ну, какая я?

– Зачем мы с тобой здесь встретились? – взяв её за плечи, смотрит он ей в глаза.

– Какая я, какая, Тонка?..Мне с тобой очень, очень хорошо!

По небу проплывает большое светлое облако, подсвеченное снизу заходящим солнцем.

– Давай, сядем на него и уплывём далеко-далеко, где будем только ты и я, я…и ты. И никого, никого, никого больше!

– Давай…

– Тонка, ты совсем, как я, только у тебя бёдра уже, – разглядывает она его.

– Нет, я – хуже, но ты – со мной.

– С тобой, Тонка…

Возвращаясь, они выхрдят на небольшую поляну среди молодых сосен. В центре – ровный прямоугольник серого мрамора, а над ним возвышается крест из обожженного дерева. Полукругом – могилы поменьше. На них – полузасохшие цветы. Возле креста – упавший стакан со свечой.

Лучи солнца не проникают сюда. И тишина лишь усиливает чувство чего-то нехорошего, неправильного. Бывает такое: всё хорошо, даже отлично, а вот в душе… неспокойно как-то. И как будто ты в чём-то виноват.

– Почему они такие мрачные, Тонка?

– Хочешь, расскажу?

– Нет… Уйдём отсюда! – тянет она его за руку.

Потом возвращается и кладёт на большую могилу несколько голубых полевых цветов.

Они выходят на дорогу: тут ярко светит солнце, и чем-то нереальным, придуманным кажется то, что они только что видели.

– Вот теперь расскажи.

– Во время войны здесь стоял наш госпиталь, – начинает он. – Какой-то там части. Человек тридцать. Небольшой. Естественно, прибывали раненные. Был медперсонал… И вот как-то ночью литовцы проникли в этот самый госпиталь и вырезали всех… Те литовцы, что были за немцев. Или, может, против нас… Вот такая грустная история.

А уже после войны и поставили этот памятник… И местные сами и ухаживают за ним.

…Наступает вечер. Он всегда наступает, как бы мы этого не хотели. Но этот вечер особый. Ощущение, что вот-вот что-то произойдёт …или случится …пускай лучше произойдёт!

Ветер едва колышет ветви деревьев и гонит темноту по длинным аллеям парка.

Они идут, слушая, как шумит Ратничеле, не прекращающая своего бега даже в этой темноте, сглаживающая острые выступы и находящая новые.

А среди густых, раскинувших мягкие лапы, елей стоит Чюрлёнис и, сложив руки, внимательно наблюдает за ними, за всеми…

Не наблюдает. Смотрит.

И снова из угла окна-глаза вырывается нестерпимо яркий луч…

Прошлое? – Но прошлого нет.

Есть только память, от которой снятся сны. Сны в снах.

– Тонка, – шепчет Милка, – мне нужно позвонить домой, в Минск. Пойдём. Я думаю, это будет недолго.

Они входят на мост – он выгнулся от времени и, как радуга, повис над водой. Они останавливаются посредине и целуются. Тонка чувствует спиной перила моста, а за ними – пустоту!

Когда мимо проходят отдыхающие, Милка прячет лицо у него на груди, а он шепчет ей в волосы: « Ми-и-лка»…

Потом она звонит домой, и он видит её искажённый стеклом профиль, до него долетают обрывки фраз.

Она выходит и говорит ему уже на ходу :

– Через два дня мы с мамой уже будем дома, в Минске…

– Остаётся всего два дня…

– Я звонила папе – он нас очень ждёт!..

– Курортный роман заканчивается …А если я приеду?

– Приезжай, Тонка …Когда бы ты не приехал, я всегда буду тебе рада!

Из-за деревьев выползает большая круглая жёлтая луна.

– Полнолуние …Сегодня же полнолуние! Тонка! – Милка хватается за него в страхе. – Вампиры и оборотни кругом. Мне страшно!

– Постой! – он освобождается из её объятий и нагинается, что-то ища в траве.

– Ты что?!

– Вот! – на его ладони горит светлячок-червячок. – С ним они нам не страшны! Он нас обережёт.

– До свиданья, Тонка, до завтра, – она закрывает свои губы ладонью, а он целует её ладонь.

Потом она сама находит его губы, не давая ему сказать ни слова.

– Ты не оборачивайся, когда пойдёшь. Хорошо? – просит она его на прощание.

– Хорошо.

– Я хочу тебе присниться, – говорит она шёпотом.

Но он не слышит.

…И всё же он оборачивается.

8

– Антоша, вставай! Вставай, мой сладенький! – теребит за плечо его бабушка.

– Ну, ба!..ну, ещё чуть-чуть, – он переворачивается на другой бок и пытается спрятаться от неё в одеяле.

– Встава-ай!

Он открывает глаза – над ним склонился отец! Сон тает, и вот она – палатка, кемпинг, Друскин!.. Милка!

У него ведь есть Милка!!!

– Сходи за молоком и хлебом, – говорит ему отец.

– Сейчас, пася, уже иду, – садится он на раскладушке и трёт глаза.

До ближайшего киоска метров сто – сто пятьдесят. Это сарай из грубо сколоченных досок, наспех покрытых суриком, во многих местах уже успевших облупиться.

В очереди – и приезжие, и литовцы. Литовская и русская речи перемешиваются и с поднимающимся кверху табачным дымом уносятся и тают в воздухе.

Внутри ларька на струганных дубовых досках лежит всякая всячина: хлеб, сыр, сырки, творог, сметана, сигареты, мыло, спички, рыба, молоко.

Хлеб (это, в основном, из-за него его послали в такую рань) лежит на отдельном столике. Он не магазинный, а самделишный. Его пекут дома на огромном протвине, разжигая печь сухими дровами. Это не стандартные буханки, кругляши или вытянутые французские багеты. Он лежит высоким (сантиметров десять) пластом (полметра на полметра) на тминных листьях. Его режут большим ножом и продают на вес.