Аркадий Фрейдлин - Голубой Майзл. Роман-сюита

Не устала? Может, сделаем перерыв? Наверняка тебе пацаны не дают меня послушать и ноют рядом как больные зубы. Я их, конечно, тоже люблю, но реально не представляю, как ты терпишь их более десяти минут?.. Отдохнём? Я пока курну свою сигаретку и, чтоб у тебя был стимул быстрее вернуться ко мне, скажу тебе шепотом: Сис, твоя жизнь после прослушивания другой части уже никогда не будет прежней. Всё, чик – и меня нет.

Я уже тут и надеюсь, что ты ещё находишься в состоянии предвкушения, поэтому неспешно продолжим. Так вот, портреты: с мужскими проблем не было – несколько метких эпитетов, пара интересных аналогий и – оба-на – нетленка готова. Но вот с «голубым», это я так для себя его условно окрестил, у меня возникла небольшая загвоздка. Прошёл почти день, а я так и не родил ничего путного. Женщина на портрете упорно отказывала мне в главном – в открытости.

Будет легче представить, если я опишу, что на нём было: сидящая элегантная дама лет тридцати в шляпке и стильном бело-голубом костюме. Ты наверняка видела похожие костюмы на старых предвоенных фотографиях или в кино – такой строгий, приталенный. В подобном, ты должна точно помнить, снималась Адина Мандлова в тридцатых годах. Представила? Так вот, она сидела на обычном стуле, развёрнутом спинкой к зрителю, и рукой как бы поправляла светлый локон волос, падающий из-под канта фетровой шляпки «Клош» с завёрнутыми вверх краями, тонкой синей лентой и аккуратным бантом сбоку. Ты там уже подивилась моим познаниям в женском туалете? Это всё потому, что я как начинающий утопленник хватался за что попало. Сразу поплачусь – всё было безрезультатно. Пани смотрела на меня своими очень пряными глазами, прости за не любимую тобой тавтологию, и старательно увиливала от любых моих попыток войти в её личное пространство. Мне даже не помог Артуро Фуэнте. А ведь эта сигара, предварительно пропитанная двенадцатилетним скотчем, всегда действовала безотказно!

Ни её одежда, ни стул, ни какая-то планета Z, нарисованная хоть и крупными, но старательными мазками, не находили во мне никакого правильного отклика, который я мог бы потом без усилия перевести на свой понятный для публики язык. Ты будешь смеяться, но тогда я впервые испытал, каким бывает кризис моего жанра. Представляешь, Сис, был даже момент, когда мне захотелось сдуть пыль со слова «эклектика». Вот как низко я пал!

Может быть, ты догадалась, что портрет композиционно напоминал фотографию – поза дамы, её статичность, этот явно общественный стул, лицо прямо в «объектив» уже было подвигли меня на вылазку за идеей, однако всё портил её взгляд. Он не позволял мне хоть на шажок приблизиться к моей описательной цели. И чем больше я разглядывал портрет, тем больше портрет наблюдал за мной. Дориан Грей в юбке какой-то! Женщина смотрела на меня совсем не так, как обязан смотреть портрет на критика – боязливо и осторожно. Она… как бы подобрать правильное слово… изучала… нет… внимала меня. И даже это слово не отразит сущность начавшего пугать меня состояния. В какой-то момент я, признаюсь, по-детски струхнул, так как ничего более иррационального я не ощущал за всю жизнь.

Тогда я смалодушничал и снял распечатку со стены. Быстро накарябал, что «голубой портрет особо удался мастеру, причём настолько хорошо, что ввёл меня в мистический транс», что по большей части и было правдой, но точно не той, которую от меня ждали как от оригинального копирайтера. Там была, конечно, мной дописана ещё какая-то несущественная ерунда, но она не стоит даже упоминания.

Ты там уже, наверное, задалась логичным вопросом: ну на кой хрен тебе это всё нужно слушать? Терпи, Сис, я рассказываю это не потому, что хочу поплакать в твой подол по столь мелкому поводу. Просто всё это, как оказалось в дальнейшем, важно для нас – и тут я делаю сильное ударение на «нас». Хочешь передохнуть или продолжим? Я пойду брошу в рот что-то съедобное и быстренько назад.

Так вот, ничего больше не меняя, я оформил, как нужно, заказ, выставил счёт и всё в подобающем виде отослал клиенту. Получил подтверждение, обещание прислать деньги и на этом искренне решил, что всё для меня уже закончилось. Как бы не так! Через несколько дней, буквально в следующий, дай бог твоей памяти, четверг мне вдруг позвонил сам художник и задал вопрос, который, как ты понимаешь, я больше всего не хотел услышать. Без обиняков он спросил, почему я не написал ничего существенного о женском портрете. Я замялся, начал бормотать что-то невнятное, но он прервал меня и просто позвал к себе в студию в Париж. Пообещал оплатить дорогу и проживание. Это было неожиданно, и я поинтересовался, не является ли это благотворительной акцией для бедного чешского копирайтера и что он ждёт от меня в качестве компенсации. Тут замялся он. С его дальнейших слов я понял, что он, вероятно, нашёл во мне брата по несчастью, потому как его собственный портрет на него тоже «смотрит», буквально сказал «watching me». И такое «holy shit» с ним приключилось первый раз. Ему захотелось, чтобы я лично проверил это свойство картины прямо на месте, пока он не свихнулся до выставки. И я не смог ему отказать!

Через день я уже выехал на своём «Форде» в сторону Парижа. Ты же знаешь, самолеты – это не моё. Я потратил на дорогу два дня, правда, глазея по сторонам и останавливаясь по наитию где попало по нашей старой недоброй привычке.

Художник оказался милым таким дядечкой средних лет и комплекции, весьма радушным, но явно угнетённым всей этой мистикой. Сис, ты бы видела его студию на окраине Парижа! Чердак, точнее, переделанный под мастерскую верхний этаж с окнами в небо, подобный тем, что сейчас в Праге расходятся как пирожки. Посидели, выпили, конечно, по бокалу какого-то красного вина, ты же знаешь, я в них разбираюсь как папа римский в рэпе, вот виски – это да, это моё. Он достал портрет из стопки картин, приготовленных для выставки, и ушёл, оставив нас с ним tête-à-tête 2 2 С глазу на глаз (франц.). .

Портрет в реальности был ещё красивее, чем на фотографии. Голубой доминирующий оттенок оказался вживую даже не голубым – принтер да и монитор меня тут подвели. Знаешь, есть такой цвет без названия у снега или даже, скорее, у инея при сильном-сильном морозе, что-то между бледно-лунным и ледяным. Ну, и глаза… Ещё сильнее наблюдали, до мурашек. Посмотрел его и убрал – выдержать же было невозможно. Понимаешь, что значит для меня вдруг тихо поехать крышей? Вот-вот! Позвал я нашего художника. Допили бутылку, о портрете молчок, как будто я просто погулять вышел. Он, наверное, и сам по моим глазам уже понял, что тему лучше не педалировать. Но потом, правда, ближе ко дну бутылки, выдал свой секрет. Представляешь, как оказалось, он все портреты не с живых людей пишет и даже не из головы выдумывает. Наш модернист ходит по блошиным рынкам и скупает там приглянувшиеся старые фотографии на развалах. Потом на проекторе их прямо на холст высвечивает и аккуратно обрисовывает. Вот лучше, Сис, я бы это и не знал. Это как зайти случайно на кухню в любимом китайском ресторане. Ну, да не в этом дело… Так вот, смотрю – несёт он мне какую-то фотографию. Видно, что старая, даже на картонке твёрдой – знаешь, такие раньше делали кабинетные снимки, – а на фотографии наша дама с портрета. Конечно, на фоне какой-то обычной студийной комнаты. Отдам ему должное – нарисовал, точнее, обрисовал он её гениально: и руки, и костюм, и, конечно, глаза – в точности всё передал. То, что раскрасил и планету пририсовал, так это он так своё творческое начало проявил. Но цвет я бы и сам такой выбрал. Тут мы бы с ним совпали. А теперь главное. Повертел я карточку, и знаешь, что обнаружил? Сидишь? Что снята она в мастерской на Широкой улице в Праге! Слышишь? В Праге! И год там написан – 1940-й.