Дарья Фроловская - Две трети волшебства. Творить добро – это честь

Этой шкатулке место было не здесь.

Ее место навсегда было только в стенах дома белокаменного.

Такое первостепенное понятие, как, собственно, целостность, в стенах дома белокаменного носило особенный характер, и имело ряд значительных отличий от всех других целостности проявлений.

Между хозяевами и гостями их, а также незваными и заглянувшими на раз, но задержавшимися очень, были установлены какие-то особые родственные отношения – тотчас же, как очередной и новый этому дому и всем ныне живущим людям в нем человек переступал порог.

И все здесь относились друг к другу как-то бережно, и очень внимательно наблюдали за каждым своим шагом. Не было известно ни одному из них, чего ждать от другого, даже от того, с кем все дни знакомства чаи выпивали вечерами вместе; и даже если при всем этом в разговорах поднимались вопросы, самые что ни на есть тревожные и очень интересные.

В целом в этих стенах каждый мог друг с другом обо всем потолковать, и не было такого, кто бы обделил вниманием своим собеседника – и каким бы ни был этот собеседник, слушали его точно с неподдельным интересом.

Все потому, что знали все, что каждый знал заранее, с самых ранних лет – кого попало не встречают на этом пороге, и безынтересных людей здесь нет.

Но были нелюдимые – они и дополняли единую картину; они ей придавали живой оттенок – каждому цвету изображенных на ней гостей.

Особенно выделялась одна только дама, в платье примечательном слишком длинным шлейфом – такие в ходу были в эпохе предушедшей и ни днем не позже.

Шелест этой детали дамы той наряда и размеренный степенный шаг, а также некоторые черты характера, которые самой шкурой ощущаешь – и которым нет возможности и даже желания сопротивляться создавали впечатление о ней следующее: это была статная, совсем еще молодая для шага подобного дама – неприкаянная хозяйка этого дома.

Здесь было много неприкаянных. Очень много. Почти что все. И точно каждый другой чувствовал себя более чужим, в этих стенах находясь, чем это было ей дано; но она вела себя более чем странно – казалось, необдуманно.

Она выходила только ночью – когда наступала темнота. Ей было все равно, спят ли все и остался ли кто в зале гостевой – ей безразлично было, кому подавать более чем длинный шлейф своего платья; но очень огорчалась, если некому то было предложить.

Ей невозможно было отказать под неведомым влиянием сей дамы – но почти все чурались с ней всяких дел иметь. А потому и запирались в комнатах своих; двери вручную лишь прикрытые ее не останавливали. Она могла и заглянуть, и постучать легко и в такт мелодии знакомой каждому и очень хорошо пальцами по косяку, и пошептать зловеще и приторно-сладко для большей острастки.

Но хоть какой-то мало-мальски заметный человеческий контакт был установлен у нее с той самый барышней самых цветущих юных лет, которую звали Элеона.

Всегда и во всем была замешана – но всегда и во всем оставалась чиста и невинна.

Она говорила правду, лукавя – и в том, может быть, наверняка, и состоял секрет ее обходимости и неприкасаемости, и потому, вероятно, вокруг нее и на ней же самой и были завязаны следы каждого из сокрытых в стенах этих белокаменных артефактов.

Она ничем не ручалась и ничего не была должна. Не оправдывалась ни перед кем и никогда, и не звала на помощь, и за советом ни к кому не обращалась – и попусту улыбалась. Неизменно, честно – от души – без причины улыбалась.

Казалось, была она все время в каком-то забытьи. И было в ней что-то очаровательно прекрасное, и было что-то, что понять давало – совершеннейший ребенок.

Во всех отношениях между обитателями этого дома белокаменного была одна черта, что их отождествляла с самыми святыми и неприкосновенными, непоколебимыми и нерушимыми ничем, ни в коей мере и даже спустя много, много лет. В черте той выражалось все их благородство друг к другу обращенное в самой простоте их взаимоотношений и отсутствии навязчивый вопросов, поучений и непозволительного выражения недопонимания своего собеседника, соседа своего.

В том было особое искреннее чувство привязанности эдакой, которая не терпит посягательств или каких-либо причин; которой не нужна навязчивость в поддержку и нет необходимости с глаз долой гонять друг друга – иногда – и снова, и еще раз, и еще много, много раз.

Они семьей были без всяких обязательств, чаще всего не зная друг о друге ровным счетом ничего – и ничего не спрашивая; но, тем не менее, в холодных стенах дома белокаменного всегда было светло, тепло и уютно – при них, при всех этих гостях; таких гостях, которых пожелать только и остается каждому хозяину дома своего. Которую остается только пожелать – и желание то сделать вновь и вновь не дает смолчать мио проходящему стороннему наблюдателю, которого пока что, на данный момент, в стенах белокаменных ничто не может задержать; до поры до времени.

И на этом, пожалуй, остановимся; об этом стоит рассказать – именно что рассказать.

– С нелюбимыми не плачут. А если не так – если так происходит – значит, целостности нет.

Я вам объясню, почему.

Но все вы – каждый из вас – полагаю я, знаете, о чем я буду сейчас говорить. А говорить я стану о том, что…

А-нет, давайте, пожалуй-ка, по-порядку.

Вы знаете, как чудесно иметь такое имя, которое можно было бы говорить, не щемя сердцем и не задумываясь над его звучанием в данный момент, хотя бы… Или не знаете? Знаете, знаете. Но вы только молчите!

Примем же вид, что вы ничегошеньки ровным счетом не знаете.