Виктор Свинарев - Легенды, истории, вариации маленького городка на букву «Щ». Рассказы. Книга первая

К примеру, в тяжелую пору Ваниной Хнулиной жизни, когда вдруг в связи с реконструкцией общезаводской проходной его ящик со всеми принадлежностями как то метелки ведра, огромный спецовок, – все это чохом взяли и отвезли в другое место. И такое было уже в третий раз!

Разумеется, что это опять, в третий раз не понравилось нашему Ване. Реформы знаете ли дело трудное и небезопасное. Он ругался и выбрасывал свое хозяйство из ящика, чтобы все стало на свои места. На него страшно было смотреть, а стоять тем более, – слюна брызгала на два метра.

И вот в это время появляется и сам, как говорили двадцать лет назад, один из «прораб этой самой перестройки», и его нелегкая понесла прямо к Ване, прямо к разбросанным посреди новой площади метелкам и веникам. Уже мчались к новому директору, шестерки на окладе, но было поздно. Директор самолично вступил в тактичный разговор с представителем рабочего коллектива. А у Вани Хнули к этому времени уже был опыт такого уважительного контакта.

Это женщины-оторвы из литейного цеха своими липучими приставаниями доводили бедного Ваню до белого каления. Своими рассказами о жизни, о любви, о том, что надо делать, прежде всего. И как. И кто первая. И кто на закуску. Еще одна забава появилась в них, прятали его любимую книжку. Садились на нее, плевали между страниц. Мазали своими тряпками. Ох, не надо было бы им делать этого. Пойдет ведь прахом вся наша работа. Жизнь наша и мечты. Как и здоровье.

А Ваня всегда сатанел от этого женского хора, а тут всего какой-то директор. Пусть из самой Москвы. Ваня поворачивается к нему и коротко посылает его и всю его московскую братию, туда, куда и учили его малые здешние ребятишки. Да еще со своим издевательским ленинским прононсом. Связанным с мужским половым органом. Директор цепенеет. Вся его московская, косыгинская реформа проваливается с треском. Сотрудники стоят вокруг и дружно молчат. Попробуй скажи сейчас что-нибудь наперекор Ване нашему. Все знают и видели, как он кулаком прошибает доску сороковку. И твою грудь точно также. Слава Богу, подбежали оплошавшие шестерки, непосредственные Ванины руководители, которых он слушался всегда. и все объяснили.

Да и впрямь не стоит с ним, дураком, связываться, опять пошлет, хоть ты и директор. Директор и в самом деле вскоре уехал в Москву свою, машзавод был как площадка для карьерного старта. А у нас все осталось по прежнему, женщины опять получали двойной аванс перед Восьмым марта, а Ваня Хнуля мел новую площадь, на которой стояла уже всего три новых плаката, с новыми партийными призывами.

Но все понимают что опять у нас будут низкие зарплаты, в темных бытовках продуктового магазина всегда будет полно крыс и тараканов, а по воскресеньям коллективом будем убирать в подшефном колхозе свеклу, кукурузу на силос и силос на кукурузу. Либо резать веники из вербы на корм скотине в самую зимнюю пору, когда снегу по колено. Ваня Хнуля и свою жизнь и нашу заодно посылал самым дальним и самым близким путем.

А эта серая книга, что когда то читал Ваня, я так и не дочитал ее до конца. Не успел. Брал другой экземпляр в библиотеке. А потом пришло распоряжение из обкома партии, изъять из всех библиотек, выставок и Домов отдыха эту серую книжку и отправить на макулатуру. Поставить, так сказать, шлагбаум. Вот и поставили.

С другим представителем щебекианской дурковатой элиты я сталкивался в своей жизни тоже часто, земляки не дадут соврать. Его звали Коля Пенкин. Вот почему, когда я поначалу вспоминал, смотрел или слушал своего хорошего, до сердца, певца, я не мог не вспоминать и мое знакомство с таким роскошным типом, как «мой Коля Пенкин».

По моей жизни довольно часто мне и я сам говорили так: «Ты что, Коля Пенкин?!», в смысле того, что делаешь не так. И совершено зря.

Коля Пенкин имел немалое для меня значение по графе «самое важнейшее из всех искусств является кино». Да он и одет был по всем правилам кинематографического искусства, галифе и сапоги, полувоенный френч и вот на этом фоне посреди простого русского лица торчит курносый нос с двумя круглыми отверстиями весьма приличного размера. На голове казачья фуражка, и ни у кого не возникало вопросов. Ну, как тут было не улыбнуться.

Это он, выходя из зала бывшего кинотеатра Химик, что располагался напротив химического завода, а там была такая особенность, что выходящие зрители шли по пандусу мимо тех, кто покупал билеты на следующий сеанс. И когда Колю Пенкина спросили как фильм. И в этой очереди был и я, все хотели увидеть фильм, которую предрекали большое кинематографическое будущее, и я так боялся, что билетов мне не достанется.

Коля остановился, крутнул пальцем в правой, ближе к будущим благодарным зрителям, ноздре и сказал одно слово:

– Поедят. Не маленькие. А то!

Ну и что же!! Билет мне тут же сразу достался, и фильм, как я убедился попозже, был и в самом деле из категории – «Поедят».

До сих пор едим. И даже словечко его вернулось, И в Интернете и в самом малом телевизоре.

АТО!

И еще одна последняя насколько я помню, общегородская примечательность – Женя Барканова.

Все никак не могу вспомнить на какую ногу она была хроменькая, но ходила она быстро, деловито, имела фигуру скособоченную, но всегда чистенький платочек на голове, повязанный по-больничному. Бежит, потом остановится около меня и быстро спросит.

– Ну что, Витька, как дела? Как мать?!

Помню меня так это бесило, обижало, я не говорил с ней, посылал матом, как и положено было с ней разговаривать, и ничего, она постоит, подождет своего ответа и умчится в любую сторону. Это я уже потом сказал ей.

– Да так, Женя. Вот армию отслужил и приехал домой, И что делать не знаю. Наверное, на машзавод.

А тут Женя Барканова вновь умчалась от меня в свой очередной раз. Я уже знал, что она всех Витьками называет. Но меня то, она называла правильно!! Ускакала она тогда от меня навсегда.

Больше я таких не видел. Уколами, химией, домами инвалидов и престарелых из таких делают или овец или траву. Они пропали, как пропали плакаты с партийными призывами. То ли у нас доброты стало поменьше, то ли химии и физики побольше. Пропали все мои дурачки и дурочки. Как пропали и где их скромные могилки. А чистенький, кем-то повязанный платочек на кривом женском личике, так и стоит в глазах.

Где они, какая судьба выпала моим знакомым, когда, кем – ничего это не известно и никогда больше не узнаешь. А ведь хотелось бы их побаловать и прийти каким-нибудь весенним днем, чтобы положить на их могилки все мои богатства, которыми я владел в детстве. Это патрон от немецкого Парабеллума, связка пескарей, которых я наловил с друзьями, или двухлитровая банка с лесной земляникой. Или кадры с дохлой, плывущей вверх брюхом, рыбой, когда запустили завод ПЖС.