Сергей Захаров - Каталонские повести. Новая проза

Куда более, как я сказал уже, задевало его то, что Маша посмела посягнуть на царский его статус – и за это ее следовало наказать примерно и жестоко, проведя через все мыслимые круги приватного унижения – и потом, потом, продержав в одной власянице и босиком трое суток на зимнем ветру, как бедного Генриха в Каноссе – возможно, простить. Может быть, и даже скорее всего – но с ааааггггррромнейшими оговорками. И была бы Маша после при нем бесправной и бессловесной преступницей на вечном испытательном сроке.

Повторюсь, первоначально в его интересах было замять скандал еше до того, как об уходе Маши узнают пресловутые «все», и с титановым статусом царя будет покончено – и действовал он именно в этом направлении.

Вскоре после отъезда Маши ко мне он сделал поистине гениальный в своей беспроигрышности ход: позвонив как-то Маше в очередной раз, он с неподражаемой своей интонацией «благородного человека» (и наверняка приняв при том одну из поз Наполеона) заявил ей, добавив к словам своим нужную толику ледяного презрения:

– Ну что, дождалась?! Даже дети от тебя, от такой матери, отказались!

Разумеется, это было такой же ложью, как и все, что он делал или говорил – однако, зная Машу, рассудил он верно и здраво: одна только мысль о том, что сказанное им может оказаться правдой, была для нее страшнее смерти, чистилища и ада, взятых вместе. Я видел, как она, слушая, мгновенно умерла лицом и замерзла в себе.

Придя в себя, она тут же обзвонила всех трех (уже совершеннолетних и, кстати, способных понять все адекватно) и несколько успокоилась: никто и не думал от нее «отказываться». «Муж номер два» попросту выдал желаемое за действительное – так и пнул бы его за дешевую и пошлую, как сам он, патетику в ребра!

И все же зерно сомнения дало всходы. Чуть погодя Маше вновь стало казаться, что так и есть – дети от нее «отказались», а не говорят ей о том лишь из остаточной жалости: единственного, что способны к ней сейчас испытывать. К тому же, она прекрасно знала, каких невероятных небылиц способен был «царек» наплести и, без сомнения, наплел им.

Две недели я наблюдал, как Маша день ото дня закрывается в себе – наблюдал, все более отчетливо понимая, что перспектива нашей с ней жизни в моей стране рушится безвозвратно. Хитрюга муж нашиел ахиллесову пяту Маши – к концу этих двух недель она поняла, что жить вдали от детей попросту не сможет.

Что же, это так: ни тогда, ни после Маша не отрицала, что она – «сумасшедшая мать». Мы сели и обсудили ситуацию. Маша собиралась, по ее словам, слетать ненадолго в Барселону, созвать еще один семейный совет, теперь уже с ее участием, и расставить все точки над «i».

– Я просто хочу, чтобы дети знали всю правду – а не ту дрянь, которую он посчитал нужным им сообщить, – сказала она. – Уверена, они все поймут и не осудят. Но я должна убедиться в этом лично, глядя им в глаза. Это мои дети, и для меня это очень важно. И еще, – добавила она. – Я хочу все же побороться. Какого черта этот царек решил, что все принадлежит ему? Я, в конце концов, придумала этот бизнес, и я когда-то пахала как проклятая, пока все не наладилось. А потом сделала его «директором» – и вот к чему это привело. Но сама дура. А сейчас я просто хочу, чтобы он в пристутствии детей еще раз рассказал, кому принадледит все – и посмотрю, что он запоет. Одним словом, я должна быть там. Что ж, слетаю и сразу вернусь.

Полагаю, она верила, или почти верила, в то, что говорила: слетает и вернется. Но я знал уже, и знал со стопроцентной точностью: как бы там у них не разрешилось с мужем, жизни у нас с Машей здесь, на моей постсовковой родине, не будет. И если даже через месяц она вернется, то вскоре снова улетит – туда, к детям. И глупо было бы осуждать ее за это. И никакого права осуждать ее вообще за что-либо у меня не было. Да и не думал я, честно говоря – осуждать.

В тот раз, провожая ее на вокзал, я совсем не был уверен, что мы когда-либо увидимся с ней еще. Я не был даже уверен, что она позвонит мне, когда доберется до своей Барселоны. Вот такая история: все рушится – и виноватых нет. Чтобы понять, что тебе по-настоящему дорого, нужно обязательно этого лишиться.

Если бы все происходило раньше, я знал бы, где утопить тоску. Я бы попросту купил сорок восемь бутылок, плюс минус две – и проблемы перестали бы для меня существовать – все, разом. А сейчас у меня даже такой возможности не было. Я решил, что первым ни звонить, ни писать ей не буду – пусть, если сочтет нужным, сделает это сама. И все скажет – все, о чем я и так уже догадывался.

Она не выходила на связь сутки, другие и третьи – а потом, в неожиданную полночь, во тьме и спросонья, я бежал, сшибая углы, на грустно-задумчивый вызов Скайпа.

Звонила Маша, чтобы сказать мне то, что я и ожидал услышать. Теперь мы пользовались Скайпом, к голосу прибавлась еще и картинка, и по родному, по любимому лицу ее я видел, что опять она ревела и, похоже, не одну ночь напролет.

– Ну что… Прилетела и собрала всех еще раз, на семейный совет – и этого козла, и детей, – сказала она. – Сидели на террасе, говорили до утра. Попросила еще раз, при детях, повторить: кто здесь «всего добился сам», кто отправится «под забор». Начал было ерепениться, так я ему напомнила – все обстоятельтва нашей жизни. Долго напоминала – там есть что. Признал, в конце концов, что моего труда тут не меньше вложено, мягко говоря. Признал – хотя что это меняет… Сейчас, кроме обмана и подлости, от него ничего не добьешься. Господи, сколько же лет я слепой дурой жила! Все связи и контакты теперь у него – и я сама же это и допустила. Но это ладно, это мы еще поборемся. Я о другом, о главном хочу сказать. Вот вернулась сейчас и поняла окончательно, что не смогу я без них – без детей. Не смогу. Они для меня все такие же – такие же маленькие и останутся такими всегда. Им нужна я – а они нужны мне. Как только этот козел поймет, наконец, что к нему не вернусь – а я к нему не вернусь ни в коем случае – то он тут же и думать про них забудет. Даже про мелкого, про родную кровь – не говоря уж о старших. У него такое уже было один раз – с первой семьей. Вычеркнул и забыл, как и не было их. Так и этих вычеркнет. А куда мои дети без меня? Кто им поможет? Какие они, к черту самостоятельные – так, видимость одна. Вот так. Вот такая ситуация. Я и бросить их не смогу, и жить без них – тем более. Сейчас я окончательно это поняла. И без тебя я жить не смогу тоже. Господи – что же это такое? Часто прилетать к тебе сейчас не получится: с деньгами все хуже, да и козел этот наизнанку вывернется, чтобы оставить меня вообще ни с чем. Он найдет способ, не сомневайся. У тебя тоже не те доходы, в твоей-то стране. Какие перспективы? Будем встречаться раз-другой в год, на несколько дней. На сколько нас хватит – не знаю. Не думаю, что надолго. Вряд ли мы это выдержим – долго. Есть ли выход? На мой взгляд, есть, и знаю, что ты и слышать о нем не хочешь. Но все-таки скажу: единственный выход – ты переедешь в Испанию, ко мне. Знаю-знаю, ты сейчас невыездной из-за судимости, но ведь через год, ты говорил, ее снимут? Если бы, если бы ты согласился – это был бы выход…