Мухаммед Зафзаф - Женщина и роза. Повесть и рассказы

Я не обратил внимания на ее слова, а, может быть, просто не понял, что она сказала. Я покачал головой и глубоко затянулся. Попытался вдохнуть полной грудью этот холодный чистый воздух. И все же он не был абсолютно чистым. Ни в чем нельзя быть полностью уверенным.

Сюз спросила:

– Куда пойдем? Может, выпьем здесь?

– Нет, два моих приятеля-француза ждут меня наверху, – сказал я.

– Где?

– Там, наверху.

– Хорошо, пойдем к ним.

Я кивнул и отвернулся. Когда мы остановились у дверей кафе, я бросил так и не докуренную сигарету. Поискал глазами за столиками кафе, которое представляло собой нечто вроде крытой галереи с двумя дверями. Одна дверь – обычная, а к другой надо было подниматься по лестнице.

– Где? Здесь? – спросила Сюз.

– Да. Но они исчезли.

– Может быть, ушли?

– Конечно, ушли. Но это не помешает нам выпить что-нибудь. Заходи.

Мы присели за столик в углу и заказали две бутылки «Кока-колы». И тут я впервые хорошенько разглядел лицо Сюз. Она посмотрела мне в лицо, в глаза. И я тоже посмотрел ей в глаза. Мы продолжали молчать, временами обмениваясь взглядами. Потом стали говорить с подчеркнутой любезностью. Чуть позже она попрощалась, и мы расстались, договорившись встретиться сегодня. Вчера она ездила встречать своего брата и его подругу…

…Выпив две бутылки пива, я окончательно расслабился и стал думать о том, что придет Сюз. Позавчера я не успел толком познакомиться с ней, но все же она показалась мне доброй и симпатичной. Она немного опаздывала, поэтому я закурил еще одну сигарету. Из кафе по-прежнему доносилась музыка, и все тот же юноша-испанец соблазнял своим танцем старуху. А у той на столе пустые пивные бутылки продолжали сменяться полными. Я пошарил у себя в кармане. Мне хотелось вывернуть все содержимое своих карманов в обмен на спасение своей души. Это происходило от самоедства. Все же карман и был сильней души. Именно карман решал мою судьбу. Скажу без преувеличения: именно карман придает смысл человеческой жизни. Более того, карман – это и благородство, и уважение, и положение, и моральный дух. Не хочу преувеличивать, но все же люди недопонимают друг друга в постижении истины. Эти «особые» надуманные высокие нравственные принципы существуют только в книгах, ну, скажем, такие как «Благороден тот, кто благороден душой» или «Мудрец – тот, кто преодолел фальшь этого бренного мира». Эти слова годятся теперь для того, чтобы выставлять их в музеях, где люди смогут полюбоваться на них, если у них найдется хоть немного времени, чтобы прочесть их (как никак это – продукт людского разума, разума людей, живших давным-давно). Действительно, эти древние изречения были произнесены в незапамятные времена, когда человек еще не ездил на пляж в «Ролс-Ройсе» и не отправлялся на дискотеку на «Мерседесе». Жизнь предъявляет много требований, а когда человек не отвечает им, его ждет музей или сумасшедший дом. Там он сможет рассказывать о чьей-то чужой, а не о своей жизни.

Пошарив у себя в кармане, я не нашел ничего, что могло бы придать мне еще больше достоинства. Стало быть, достоинство мое ограничено, я не смогу двигаться, если не будет двигаться рука у меня в кармане. Я окинул взглядом кафе. И снова взгляд мой остановился на юноше-испанце, который все больше и больше привлекал к себе внимание. Но еще больше привлекала внимание старуха. Эта сцена лесбиянства в своем смешение красок походила теперь на абстрактную картину. Смех старухи был каким-то утробным, животным. Мне показалось, что голос ее похож на крик обезьяны. Кое-кто из клиентов подбадривал юношу восторженными криками, прихлопывая в ладоши, но все они пили за ее счет. А старуха подняла руку и на виду у всех стала тыкать пальцем в свой золотой браслет. Она покупала их, соблазняла их, требовала к себе еще большего почтения. За какие-то гроши! Ей это ничего не стоило. Одна-две бутылки пива, и уважение приходит, точно собака, униженно поджав хвост.

Я поменял положение, вытянул ноги под столом, звякнули пустые бутылки. Я увидел поезд, который шел через Торремолинос, поезд дальнего следования без обычного паровозного свистка. Я услышал громкий шум. Потом поезд остановился вдалеке, и из него вышли несколько пассажиров, неся в руках пляжные полотенца и зонтики от солнца. Мне подумалось: «Даже в такую погоду купаются. Странно!» А минуту спустя мне подумалось: «Ничего странного. Полдень. Жара». На самом деле было очень жарко. Я встал, стряхнув с себя воображаемую пыль, и ушел, не оставив чаевых, «бакшиш», как говорят египтяне. Я не знал, чем заняться. Сюз все не приходила. Я остановился у железнодорожной насыпи, постоял в раздумье и пошел дальше. Потом как-то незаметно для себя я оказался у поворота дороги, ведущей на пляж. Уже кое-где над витринами поднимали жалюзи. Открыл свои двери и магазин, который находился как раз на пути тех, кто поднимался с нижнего пляжа. На самом деле все происходило не столько для идущих с пляжа, сколько было подготовкой к тому необычайному вечернему оживлению, которое царило здесь каждый день. Я шел медленно. Сунул правую руку в карман, достал «Салтас», чтобы закурить, но тут вспомнил слова Сюз: «Врач говорит, что одна сигарета, выкуренная на улице, равна сотне. Ты тоже должен быть осторожней». Но я никогда не осторожничал. Зажег сигарету и стал нарочито глубоко затягиваться, впуская в грудь и воздух, и дым, и все остальное с явным удовольствием и упрямством…

…Нас овевал легкий ветерок, я расстегнул рубашку, и Сюз сделала то же самое, в вырезе рубахи показались ее большие груди. Она положила руку мне на пояс и обняла меня так сильно, что я едва мог дышать. Мы медленно шли в толпе. Немногие делали так, как мы: обнимали друг друга крепко, крепко, крепко, крепко у всех на виду. (Потом я узнаю, что для нее это значило лишь не упустить случай, который потом мог бы никогда не повториться). Мы шли медленно. И никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Они даже не уступали нам дороги (это и не входит в правила игры, подумалось мне потом). Мы наталкивались на чьи-то плечи, говорили «простите!» с холодной заученной улыбкой, которая заготовлена у каждого из нас для этой цели и для подобных случаев. Мы шли и сами не знали, зачем? Куда? (Это и не обязательно). Мы ничего не говорили. Иногда смотрели друг другу в глаза, и она еще крепче обнимала меня (потому что этот случай мог бы никогда не повториться), и я уже ничего не мог сделать сам. И не знал. почему. Что-то сломалось внутри меня и мешало мне. Кроме того, и это самое главное, я не чувствовал в себе никакого желания. Ах, боже ты мой! Когда это у меня было желание хоть в чем-нибудь? Вот он, секрет этой порчи, этого слома: я ничего не хочу и ничему не отдаю предпочтения. Я только живу и равнодушно подвожу подо всем черту. (Случилось – не случилось, неважно! Все возможно, и все невозможно).