Мухаммед Зафзаф - Женщина и роза. Повесть и рассказы

Я повернулся лицом к Сюз, она взглянула в него и поцеловала меня в щеку. Я не знал, что сказать, но в конце концов нашелся:

– Сколько народу! – сказал я. Она ответила, ласково улыбаясь:

– Да. Я в первый раз в Тори. Но представляла себе это.

– Я лично думал, что людей здесь еще больше.

– И этого достаточно. Жара и вся эта толпа – очень утомительно!

– Да, и вправду утомительно!

Мы замолчали. А она еще крепче обняла меня за пояс. Когда я не ответил ей тем же, она немного отстранилась, взяла мою руку и положила ее к себе на талию. В этот момент я понял, что она хотела этим сказать. Рука моя неподвижно лежала у нее на талии. Потом под одеждой я почувствовал тело, теплое, жаждущее трепета и живительной дрожи. Я пропустил ткань ее одежды между своими пальцами. Она вздрогнула и… согласилась спуститься вниз по склону. Мы спускались по склону. Потом Сюз остановилась у витрины и стала разглядывать разные безделушки, традиционные сувениры. Мы увидели небольшую фигурку Дон Кихота из черного дерева.

– Ах, великолепно, – сказала она. – Дон Кихот из Ламанчи.

– Да.

– На своей лошади.

– Да.

Она стала смотреть, нагнувшись к витрине так близко, что ее очки коснулись стекла витрины. Потом она выпрямилась и сказала, показывая пальцем:

– Здорово, правда? А как звали его лошадь?

– Чью лошадь?

– Дон Кихота.

– А кто такой Дон Кихот?

– Дон Кихот из Ламанчи… Из Ламанчи Дон Кихот… Лошадь Дон Кихота.

– Кто это из Ламанчи Дон Кихот? Лошадь Дон Ламанча из Кихота… Лошадь?

– Дон Кихот – лошадь?

– Ах, да. Не знаю.

– Я куплю себе ее завтра.

– Конечно.

Мы продолжали спускаться по склону. Остановились перед отелем. Наше внимание привлекли трое юношей с национальными музыкальными инструментами в руках в костюмах тореадоров. Вокруг них на площади собралась публика. Один из них стал кружиться, наигрывая на блестящей флейте. Сюз прижалась ко мне так сильно, что ее ягодицы оказались у меня между ног. Она довольно долго стояла так, повторяя: «Ах, как прекрасно, великолепно! «Найс, вэри найс!» Один из юношей запел, а на меня неожиданно напал смех, который я с трудом сдерживал. Сюз заметила это и улыбнулась, а юноша продолжал петь, кружась на одном месте, он кружился, кружился, подняв над головой руки и размахивая ими в легком вечернем воздухе. Какая-то старуха-американка схватилась за фотоаппарат, висевший у нее на плече. Она с вожделением смотрела на юношу и что-то шептала на ухо старику, который был вместе с ней. Сюз по-прежнему стояла, прижавшись ко мне ягодицами (потом я обнаружил, что она не любит делать этого в постели). И все же когда внизу живота и в коленях разливается этот жар, на тебя нападает какое-то сладкое оцепенение.

Голос зазвучал громче, круг расширился. Старуха расхохоталась, сверкнула вспышка фотоаппарата прямо в лицо музыкантам. И юноша стал кружиться, не сводя с нее глаз, а тот, что играл на флейте, запрокинул голову, будто взывал к далеким духам в ночи. Я каким-то внутренним чутьем понял, что глаза его явно сосредотачиваются на каждой сверкающей бриллиантами туристке. Круг слушателей стал еще шире, и Сюз сменила позу. Но сладостное тепло в коленях у меня осталось, исчез лишь жар внизу живота. Сзади раздался голос: «Хитанос!» – И продолжал твердить: «Цыгане, цыгане, цыгане…» Трое юношей, услышав это слово, заиграли еще азартней, я заметил на руке одного из них золотую цепочку. Потом она снова скрылась у него под рукавом. Мужчина, который кричал «хитанос!», вышел на середину круга. И стал плясать, совершенно не попадая в такт мелодии. Он кружился на месте, стараясь подражать трем юношам. Музыка кончилась, похолодало. Один из юношей, взяв в руки блюдо из толстого стекла, стал обходить толпу. Мужчина, кричавший «хитанос», сунул руку в карман и вытащил пачку долларов. Он положил на блюдо один доллар. Юноша взял его и сунул себе в карман, освободив место для монет, сыпавшихся в блюдо. Старуха вытащила горсть монет: желтых, медных, и белых, серебряных. Положила их на блюдо и снова схватилась за фотоаппарат, музыканты выстроились в ряд и проделали несколько акробатических трюков, а старуха тем временем фотографировала их. Один из них ушел первым, за ним потянулись и двое других: они направились в кафе, чтобы продолжить там свою игру. Я взял Сюз за руку, а она извинилась перед женщиной, с которой нечаянно столкнулась.

Я дышал жадно и глубоко. Воздух был легким, а толпа вокруг все росла. Музыка доносилась уже с разных улочек и из разных ночных баров. Сюз продолжала обнимать меня за пояс, и мы по-прежнему молчали. Наконец, довольно бессвязно мы заговорили друг с другом. В любом случае мы могли заполнить эту пустоту чем угодно. С наших губ срывались и парили в воздухе слова, вроде «как много людей!», «прекрасная погода!», «замечательная ночь!» и т. п… Мы шли очень медленно и постепенно удалялись от людской толпы, к тому же мы так и не слились с этой толпой. Мы были одни. И других мы видели такими же одиночками: женщин и мужчин, женщин и женщин, мужчин и мужчин. Там совсем не было детей и детей. Я случайно коснулся рукой какого-то особенно чувствительного места на теле Сюз. Она вздрогнула и сильно притянула меня к себе. Я сказал:

– Куда теперь? Там темно.

Она ответила, чуть отстранившись от меня, чтобы поправить на своем плече разноцветный холщовый мешок, служивший ей сумкой:

– И вправду темно. Но мы не пойдем далеко. Торре – маленький городок. Спустимся по каменной лестнице, посидим на скамейке. подышим немного морским воздухом.

– Где? Здесь?

– Да. Перед тем как вернуться в отель. Там, у моря, есть деревянные скамейки.

Я молча согласился, улыбнувшись в ответ. В темноте мы подошли к каменной лестнице. Во мраке я разглядел одного пьяного и какую-то компанию, жавшуюся к перилам. Еще я увидел луч света, издалека освещающего пространство. Но фонари были не настолько яркими, чтобы осветить весь этот мрак, каменную лестницу и деревянные скамейки. Шум не смолкал, до нас по-прежнему доносилась музыка с вершины склона, спускавшегося к морю. Мне она представлялась так: маленькие, катящиеся по склону шарики или невидимые горошины, среди которых царит удивительная гармония, гармония, напоенная запахом, чужбины, ночи и моря. Еще мне казалось, что музыка несет в себе запах морских водорослей. Я глубоко втянул в себя воздух, словно сомневаясь в чем-то, посмотрел на Сюз, которая уже спустилась вниз. Она выбрала скамейку справа. Впрочем, выбора и не было, потому что вторая скамейка не пустовала. Я увидел юношу с густой шевелюрой и девушку, которые сидели, тесно прижавшись друг к другу, и курили, поочередно затягиваясь, одну на двоих сигарету с особым запахом.

Сюз сказала, привязывая свой мешок к спинке скамейки: