Наталия Рай - Потомок Монте-Кристо

К чему я об этом? Потому что я стала видеть его и во внутреннем цвете. Да и нескольких близких тоже. Вовочка – к моей неописуемой радости – оказался бел, как первый снег, который, в случае возникновения у него любых проблем, словно покрывался самыми разноцветными пятнами и полосами в точном соответствии с происходящими событиями. Так что я, не видя и не слыша Вовочку неделю, могла вдруг позвонить и спросить:

– Что случилось, что происходит?

И это в худшем случае. А то и начинала убеждать его, что человек, выглядящий так-то – пакостник и негодяй. И ни разу, увы, не ошиблась.

И вот я вижу воочию Вовочкину жену, которую ни разу не пыталась увидеть своим странным умственным зрением. Я обмерла. Если бы мне выплеснули в лицо ведро с прокисшими помоями, я была бы поражена меньше. Ох, и расцветка была у неё – что лицо, что волосы! Господи, помилуй и спаси! А внутренний цвет: на чёрной основе полосы тёмных – с грязным отливом – цветов. Это – его жена? Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Было, тем не менее. Каким стало мое лицо, не знаю, но если отночевавшая в дни оны у меня дама потащила меня срочно пить кофе… Не прерывать же было мне беготню возле ёлки – сын-то чем виноват, чтобы вдруг уезжать?

До этого дня я жила, в общем-то, довольно спокойно. Я постановила и подписала окончательно и бесповоротно: он – женат. Что я люблю его – знает, если захочет быть со мной, – будет. Не захочет – останется с той, с кем он сейчас. Значит, там ему лучше. Аминь.

Самый главный и краеугольный камень выпал из моей башни: не может ведь быть, чтобы эта – любила, не может! Значит, не любит. Значит, моя любовь хоть когда-нибудь, но понадобится ему. Мы соединимся или нет Бога на свете. Рухнула башня и осталась я голее всех голых соколόв и надежда вспыхнула во мне. Надежда на счастье. И три года слёз и мук было положено, чтобы узнать: ничему для меня не бывать, кроме мук и слёз. Потому что как всякий народ имеет правительство, которого заслуживает, так и всякий мужчина имеет жену, которую заслуживает. (И всякая женщина влюбляется в представителя противоположного пола с уровнем души, которого она заслуживает!).

А тогда Вовочка, вернувшись в холл и не обнаружив меня на прежнем месте, прискакал в кафе. И присоединился. «Забыв» позвать жену. (Из чего тоже можно сделать определённый вывод). А потом ещё и затащил меня в свою берлогу, которая в наши дни непременно потребовала бы высокого титула «офис», хотя тут было ни пройти, ни проехать. Он ведь не знал, что мне уже показали его жену. Нас он не познакомил – был спокоен. И мы сидели визави на глазах у приличного количества народа (которого я, во всяком случае, не замечала) и я впервые обнаружила, как красив у него рот, как великолепны – пусть и рыжи – усы и впервые подумала, что чертовски, наверно, приятно его целовать. И впервые он, светясь, как новый рубль, сказал мне потихоньку:

– Не ешь меня глазами.

Хотя активно занимался тем же самым. А ещё – разносторонне одарённая личность! – старательно работал на публику, имея в виду одну меня. Это я, ничего не заметившая, его поведение воспринимавшая как привычное для него, узнала потом всё от той же дамы, назавтра ко мне прибежавшей (хотя телефон у меня был совершенно исправен) и сообщившей, что таким она Вовочку за год не видела ни разу, и что жена по моём уходе закатала ему дикий ревнивый скандал, и что сама она глаз от Вовочки не отрывала, – всё надеясь понять, за что же я так влюбилась в него. Словно это вообще было понятно хоть кому-нибудь, считая от Адама: само явление, я имею в виду.

Уж не знаю, что там наговорили Вовочке присутствовавшие на мою тему – потеплело и сильно. Вовочка по делу и без дела заскакивал в любое время дня и ночи, один и не один. И мы целомудренно сидели и общались, и как счастлива я была: он – рядом!

***

Но вернёмся к нашему барану и его делам. Которые шли всё хуже и хуже: охотники до даровщины оказались куда меньшими охотниками до работы, даже если за неё щедро платят, но не за красивые же глаза! Пошли скандалы с клиентами из-за постоянных срывов выдачи готовых фото и систематического брака. Отдувался, конечно же, Вовочка. Он же отдувался и за всё чаще и во всё больших масштабах исчезавшие химреактивы и прочие материалы, без которых выполнять заказы по фотоделу просто нечем.

А денег требуют то здесь, то там, причём всё больше и всё настойчивее. Опять пошли у Вовочки займы, да на кратчайшие сроки, да по бешеным процентам. И – оборвалось. Грянул дикий скандал.

Вовочка прибежал ко мне. Моя квартира превратилась в филиал генштаба, я же, как сталевар от мартена, почти не отходила от плиты, готовя бесконечные литры кофе и прочие съедобные вещи. (Денег на съедобные припасы выдать Вовочка, естественно, не удосужился. «Позабыл»…). А народу сколько прошло через мой дом – я со счёту сбилась.

Недавно я вычитала очень интересное определение: воистину свободен лишь тот, кто способен и умеет не ущемлять чужую свободу! (Теперь понятно, почему вокруг столько рабов!). Именно последние свободу понимают, как вседозволенность, причём исключительно для себя! Возможно, именно усталость, которую порождает неустанная борьба против посягательств (выражающихся в том числе и так, как посягали на Вовочкину свободу – его кадры), и вынудила его сказать те, для меня губительные, слова. Когда теперь я думаю об этом, такая тоска закупоривает мне горло – ни продыху, ни роздыху… Сколько раз хотелось мне – от невыносимой боли – упасть перед ним на колени! Но я не упала, потому что встаю на колени только перед Господом и присными Его. Вовочка же не входил никогда в это число.

Да, я любила его безмерно, но это ничего не значило! Его обращение со мной ясно говорило мне, что если зла в нём нет, то и добра – тоже. Ибо в миг, когда я, корчась от запредельной боли, однажды при нём непроизвольно заплакала, – он сказал, что ему меня ничуть не жаль. Что я сама виновата. Допускаю, что виновата только я – на все сто процентов, но не он ли довёл меня до того, что я вовремя не смогла загнать слёзы вглубь глаз? Не без его активного содействия они пролились…

Никогда за предыдущие тридцать лет жизни я столько не плакала – в эти годы с Вовочкой вместилось так неизмеримо много непереносимой боли, что я начала и седеть – но его действительно нисколько не трогали мои слёзы, а, может быть, даже появился азарт их вызывания. Он, не особо выбирая выражения, стал всё сильнее и сильнее меня оскорблять. Он не знал только одного: что я эти оскорбления жадно хватаю и прячу гораздо тщательнее, чем Гобсек – свои сокровища. Ибо поняла, что только определённое их количество станет клином, который выбьет намертво во мне застрявшую любовь.

Именно эта цель стала для меня главной и я даже готова была отгрызть собственную лапу, держащую меня в капкане. И я согласилась на Вовочкину просьбу написать о нём роман, ибо это дало мне право расспрашивать его о прошлом; в основном, меня интересовали люди и его ним отношение.