Мирон Варламов - Безликий

– Что же, – промолвил Эрнест Рудольфович, чувствуя глубокую обиду, – я не думал, что ты настолько проницателен и разборчив в человеческих душах. Переубеждать тебя, считаю, дурным тоном и не буду этого делать. Завтра в обед я заеду за папкой; тебе нужно будет подписать все документы. – Он встал и направился в коридор. – Я сам найду выход. – Добавил Эрнест Рудольфович.

– Я хотел показать вам свои скульптуры. – Сказал Макс. – Разве вы не хотите взглянуть на них?

– Искусство, Максим, это, прежде всего, содержание и только потом форма. Мне же не хочется смотреть на форму, за которой нет ничего важного и осмысленного: ничего злого или доброго. Даже самая великолепная и красивая форма, которая скрывает пустоту, это плохая форма.

– Помимо того, что вы алчны, так вы еще ироничны и язвительны. – Зло прошептал Макс. – Прощайте.

Мастерская была окутана мраком. Единственное окно, выходившее во двор и являвшимся источником солнечного света, было покрыто плотной черной тканью. Макс вошел в помещение и включил свет. На серых бетонных стенах по всему периметру зала были прибиты деревянные полки в несколько ровных рядов. Они были пусты за исключением одной, находившейся напротив входной двери: на ней стояли вылепленные портреты человеческих лиц. В центре мастерской находился старый табурет; он как обычно сел на него и начал смотреть на изуродованные скульптуры. У первого портрета было перекошенное лицо, губы были дотянуты до кривых ушей и, казалось, что это была улыбка дьявола; у другого была высечена часть щеки, и внутри нее можно было увидеть челюсть с острыми зубами, а один из глаз отличался от другого цветом и крошечным размером; у третьего отсутствовал нос, щеки были невообразимо растянуты в разные стороны друг от друга, и там где, должны быть волосы, зияла пустота; у четвертого, самого ужасного и отвратительного, все части лица были на месте, но они были словно размыты и поражены тонкими рубцами и шрамами. Макс смотрел на эти портреты и чувствовал, как его охватывает внутренний восторг и трепет. Последние три дня он неотрывно и страстно исправлял четыре скульптуры, которые были самыми прекрасными в его коллекции. Он не щадил их прежнюю форму, самоотверженно и страстно высекая рабочими инструментами настоящее искусство. Общей особенностью этих скульптурных портретов заключалась в цветовой гамме: они были выкрашены в черный и желтый цвет, и складывалось впечатление, словно эти цвета существуют вне формы скульптуры, и, они будто обретали автономию и суверенное право вести борьбу по отношению друг к другу на поверхности обезображенной материи.

– Вы великолепны. – Прошептал Макс. – Цвет дополнил новоявленную красоту жизненной силой. Я исправил вас, которых ошибочно считал апогеем эстетики этого мира; я вернул вам утраченную любовь и придал ей совершенную форму. Вы, которых никто и никогда не будет способен понять; вы, которых сочтут изгоями и уродами; вы, покусившиеся на жалкую нормальность ничтожного общественного мнения; вы, которые будете терзать восприятие всякого ограниченного существа, теперь обрели в моих глазах великолепие. Вы стали воплощением меня, а я, благодаря вам, обрел возможность вновь восхищаться и радоваться жизни. Никто и никогда не сможет разлучить нас; в каждой вашей совершенной черте, в каждом переходе изломанных линий, я оставил отпечаток своей души. Вы – это брошенный вызов судьбе и всесильной случайности, которым я отказываюсь быть покорным. Ничего не заслуживает в этом мире смирения.

Макс подошел к четырем скульптурам и аккуратно притронулся к каждой. Первый портер был копией молодой девушки, которую он встретил в далекие школьные годы. Он помнил тот жаркий летний день, когда его взгляд бережно коснулся ее лица. Девушка была одета в легкое, почти невесомое платье, через которое едва можно было разглядеть стройное и нежное тело. Она была улыбчива и игрива; каждое ее упругое движение воплощало безграничную любовь ко всему миру. Ее рыжие волосы развивались по ветру, а на худом лице можно было различить горсть веснушек, которые изящно подпрыгивали вместе с ней. Ее губы, созданные творцом для любви, всегда дарили миру лучезарную улыбку, а мир улыбался ей в ответ. Макс видел ее не больше одной минуты, но запомнил навсегда, оставив черты ее лица в своих воспоминаниях и в форме изящной скульптуры молодой девушки. Второе изваяние было воплощением старой женщины. Макс часто встречал ее осенними днями в городском парке и, стараясь не привлекать к себе внимания, тайно наблюдал за ней. Женщина была слишком стара, и было понятно, что дни ее жизни приближалась к концу. Она с трудом ходила, опираясь на деревянную трость, и ее руки беспощадно мучил легкий тремор, который она не старалась унять, словно давным-давно привыкнув к нему. Женщине можно было посочувствовать, наблюдая, как угасает ее здоровье, а тело день за днем лишается жизненной силы. Макса она привлекала смирением, которое олицетворяло ее образ; он различал это состояние в ее задумчивых глазах, когда она добиралась до скамьи, расположенной под кроной раскидистых деревьев, и легким, почти беспечным и невозмутимым взглядом всматривалась в окружающее пространство с голубым небом, ярким солнцем, улыбающимися лицами, зеленой травой, щебечущими птицами, прыгающими с одного дерево на другое, и насекомыми, которые хаотично кружились вокруг нее в свежем воздухе. Ее внимательные глаза, испещренные глубокими морщинами вокруг, источали поразительное спокойствие и умиротворенность; старая женщина каждый день на протяжении нескольких месяцев ходила в парк, и Макс видел, как стремительно умирает ее изможденное тело. Его поражала стойкость, с которой она принимала мерцающую неизбежность будущего, и, не смотря на приближение смерти, могла наслаждаться своими последними днями. Однажды женщина не пришла в парк; ее скамейка пустовала, и Макс понял, что ее жизнь подошла к концу. Долгими днями, складывавшиеся в месяцы и годы, он не мог перестать думать о ней, и не мог перестать наслаждаться воспоминаниями форм ее прищуренных глаз, смиренно принявшими неизбежность смерти. На третьем портрете Макс изобразил мужчину, которого однажды повстречал холодным и дождливым днем на кладбище. Мужчина был средних лет, высок и широкоплеч, он был одет в классический черный костюм и в руке держал толстый кожаный портфель. Он стоял перед могилой и неотрывно смотрел на скромный памятник с белым крестом. Его волевое и строгое лицо было красивым и печальным. Однако вместе с глубокой грустью Макс заметил в этом человеке непокорность. Мужчина, словно вел наедине с собой внутренний диалог, не соглашался с тем, что диктовало веление его сердца или голос разума. Макс в тот день затаился за стволом большого дуба, располагавшегося в метрах двадцати от мужчины, и жадно впитывал образ его лица. Дул сильный ветер; с деревьев слетали желтые листья и, покружившись в воздухе, они плавно опускались на землю; на небе собирались черные, грозовые тучи. Прогремел гром, вдалеке ударила молния, пронзив ломаным трезубцем небосвод; начался сильный дождь. Макс не обращал внимания на изменившуюся погоду и готов был промокнуть насквозь, только бы была возможность продлить мгновения своего созерцания. Наконец, мужчина открыл портфель и, достав что-то оттуда, положил на могилу; он приложил руку к памятнику, перекрестился и быстрым шагом зашагал по мокрому тротуару. Макс выждал несколько минут и подошел к могиле. На памятнике находилась круглая фотокарточка маленькой девочки, чье улыбчивое лицо было сильно схоже с лицом ее недавнего посетителя, и надпись «Покойся с миром, ангел». На могиле лежала уже вымокшая от дождя плюшевая игрушка. Четвертый портрет был единственной скульптурой, которую Макс так и не смог закончить. На протяжении многих бессонных ночей он старался высечь из мрамора лицо своей матери, которую смутно помнил по детским воспоминаниям. Как бы он не старался воссоздать черты ее лица, предать своему прошлому очертания в настоящем – он не мог. Каждая попытка заканчивалась неудачей. Макс был несчастен, но приходя с работы, вновь предпринимал очередную попытку. В итоге мраморная скульптура представляла собой символ бесчисленных и неудачных попыток воплотить желаемое в материальную реальность. Но теперь после того, как Макс прозрел, он смог передать истинный образ своей матери, который состоял из размытых черт лица, испещренных тонкими шрамами и рубцами.