Мирон Варламов - Безликий

Макс помнил историю каждой скульптуры; помнил их первозданный вид, который он изменил, наделив их подлинной красотой. Он смотрел на скульптуры и чувствовал глубокое удовлетворение и приступ бескрайнего счастья, которое теплыми сгустками распространялись по телу. Макс думал о том, сколько ему еще предстоит работы, и мечтал как можно быстрее приступить к ней. В дальнем левом углу его мастерской были собраны все те скульптуры из прошлого, которые ему предстояло переделать и наделить их новой красотой. Они, навалившись друг на друга, напоминали своей формой треугольную пирамиду и картину Вознесенского «Апофеоз войны».

– Доброй ночи. – Сказал он. – Завтра я вернусь к вам, и мы продолжим начатое.

Максу снилась его мать. Она зашла в его детскую комнату и аккуратно села на маленькую кровать. Ее большие и карие глаза долго смотрели на него, прежде чем она начала петь колыбельную. Во сне Макс видел ее красоту и впервые смог различить черты ее прекрасного лица. Голос сопрано нашептывал ему песню, а лицо матери постоянно менялось, как в калейдоскопе: он видел ее совершенные, неповторимые и изменчивые черты, придававшие форме особенную красоту. Спустя много лет Макс смог вернуть утраченное родство.

На следующий день, ровно в назначенное время в квартиру Макса зашел Эрнест Рудольфович после того, как несколько минут безрезультатно стучал в дверь. Узкий коридор был погружен в темноту, и только из кухни тянулась бледная, тонкая полоса света; дверь, ведущая в зал, была закрыта. Странное чувство посетило в тот момент Эрнеста Рудольфовича, даже не чувство, а скорее предчувствие, заставившее его содрогнуться и в нерешительности остановиться на несколько мгновений в прихожей. Он три раза подряд окликнул Макса, но никто не отзывался. Квартира в тот момент представляла ужасное и жуткое зрелище, поглощенное темными тонами, абсолютной тишиной и спертым воздухом, в котором словно повисло нечто необъяснимо устрашающее. Эрнест Рудольфович сначала заглянул на кухню и заметил, что на небольшом столе стоял вчерашний заварник, две чашки и папка с документами, которую он тут же открыл и убедился, что Макс ничего не подписал. Он еще раз крикнул его, но голос его внезапно дрогнул, так и не закончив фразу. Эрнест Рудольфович захотел тут же уйти из этого места и больше никогда сюда не возвращаться: внутреннее чутье, которому он привык доверять право выбора на протяжении своей долгой жизни, тянуло его к выходу. «Вон отсюда, – вон! Чем быстрее, тем лучше» – судорожно подумал он, но тут же о чем-то задумался. Спустя минуту или две, которые он провел, что-то решая с самим собой, Эрнест Рудольфович, набравшись мужества, пошел по направлению зала. Открыв закрытую дверь, он очутился в просторной комнате, которая была освещена совсем тусклым желтым светом. Перед его взором открылись занавешенные плотной черной тканью окна, очертание бетонных стен, по периметру которых тянулись контуры пустых стеллажей, множество беспорядочно разбросанных по полу инструментов, и в дальнем левом углу он увидел высокую пирамиду из прекрасных и красивых портретов, которые тянулись почти до самого потолка. Эрнест Рудольфович вошел вглубь темной комнаты, и только теперь он смог увидеть перед собой четыре изуродованные скульптуры, стоявшие на самой нижней полке стеллажа. Рядом с ними, поджав колени к груди, сидел Макс. Он издавал тихий, грудной стон и методично качался взад и вперед. Его широко раскрытые глаза смотрели в одну точку; в этом взгляде Эрнест Рудольфович сразу увидел безумие.

«Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя»

Ф. Ницше.

Одиночество

Вечерело; грузные, грозовые облака нависали над городом К., и казалось, что той странной тишине, в которую обратилось все в округе, никогда не будет конца. Ветер подозрительно затих; дворы и площадки опустели: одинокие люди неуклюже спешили домой, иногда в надежде поднимая головы вверх, и после секундного молчаливого созерцания ускоряли шаг; одна лишь автострада оставалась жить в динамичном ритме, прогоняя по своим венам стаи искрящихся желтым огней. Все это наблюдал Иван с балкона скромной, съемной квартиры; он внимательно следил за каждым изменением, происходящим в поле его зрения, и, если что-то нарушало статичность картины, то он перемещал фокус своего внимания на новый объект. Его мысли находились далеко от реального мира. Иван представлял себя исследователем, погруженным в глубокие пучины необъятного океана. Океан был темен и скрыт; в нем было много неизведанного и непонятного, захватывающего и манящего, а у него был только тусклый луч света, пронизывающий на несколько жалких метров маслянистую жидкость. То, что он видел своими глазами в присутствующем мире, состоящим из материи и вещей, казалось ему нереальным, словно отдаленным от поразительно очевидной действительности, однако то, что происходило в его незаурядной игре сознания без правил, было намного реальнее торопливых и скучных людей, хмурых туч, отскрипевших минорные ноты качелей, одинокого двора и вереницы глазастых огней: все это было до мурашек ясно и прозрачно, поэтому Ивану ничего не оставалось, как беспечно переводить томный взгляд с одного места раскрывающейся перед ним картины на другое. Никаких дел на сегодняшний день у него не оставалось, поэтому он мог позволить себе и океан, и тишину, и вечерний покой, и глубокое погружение в неизведанные или давно позабытые мысли; в общем, он мог насладиться своим собственным одиночеством в то время, как одиночество наслаждалось им.

Его расколотые мысли олицетворялись корявыми рифами или вальяжно проплывшей рядом могучей рыбой, или тянувшимися на длинные метры в разные стороны водорослями, или устрашающими муренами с хищными рауагами, или стайкой разноцветного планктона, за которым резво скакали морские коньки, или, если везло, он освещал тусклым лучом света подводные пещеры, в которые можно было пробраться и ступить на твердую почву, огибая скалистые выступы и минуя узкие места. Ивану нравилось состояние пассивного эскапизма, смешанного с вымыслом, но вымыслом, который отсылал его к мерцающему прошлому, его давно пережитому и позабытому в жизни – к его будто недавно пережитому, но давно потерянному. Он жалел только об одном: о том, что не может осветить все подводное царство ярким, всеохватывающим светом и увидеть его растерзанные и жалкие осколки в чем-то едином. Иван думал, что, если бы у него это получилось, то он бы разобрался в утраченном времени.

Начался сильный дождь; вдалеке прогремел раскатистый гром; из клубящихся копотью облаков сверкнуло несколько молний; во дворе в ассонанс затрещали сигнализации машин. «Если только на минуту увидеть свое прошлое в одной фразе или выражении, или образе… это тоже, что и обрести пропащую ясность и понятность. – Думал Иван и удивлялся своим мыслям. – К чему это все? Какое прошлое? Что такое, в конце концов, пропащая ясность?». С изменившимся настроением он вернулся в темную комнату и не без раздражения осмотрел ее: ничего в ней не менялось, вещи, как были, так и оставались сами собой – тихие и смирные, как покойники, от них исходила прохлада и равнодушие, или с улицы веяло холодом? Иван закрыл балкон, включил свет. Свет осветил комнату: мягкая оранжевая палитра растеклась по геометрии углов.