Дмитрий Ефремов - Полёт японского журавля. Я русский

В полумраке холодного барака голос Юрьяна казался до странности тягучим и завораживающим. Никто и не думал перебивать, или встревать, а от последних слов народ и вовсе притих, и сам Холод уже не улыбался и не высвечивал золотыми коронками, и тоже растерянно смотрел на Юрьяна, уже не зная, как себя вести дальше. Рассказ Юрьяна привлёк всё внимание окружающих, а сам он тем временем продолжал говорить, словно гипнотизируя, как удав свою жертву, в то же время без лишней суеты вытаскивая из-под нар грубо обработанный нож. – Вот этим тесаком я его убил, тигра того, точнее добил, когда он в петлю попался. Больной, видать, был, раз на человечину потянуло. Сидел в ней неделю и кидался на всех, кто мимо проходил, вот как ты сейчас. А что толку, зубы скалить, тросик-то не порвать, как не старайся. Ты, видать, тоже больной, если тебя так тянет на людей. Без крови людской не можешь. Принеси-ка Миша со столба лампу, света что-то маловато. – Юрьян принял из рук Синтаро керосинку, сделал огонь ярче и стал на глазах у всех нагревать кончик тесака через верхнее отверстие стекла. – Это, Серёжа, чтобы микробов не было, для дезинфекции, хотя для твоей откормленной жопы это не обязательно, – пояснял Юрьян, возвращая Мишке лампу.

– Ты что удумал, Прах? Ты это, кончай, за такое и срок можно… – Холод не договорил и словно ужаленный слетел с нар, порываясь спрятаться среди своих дружков, но Юрьян молниеносно оказался рядом с его спиной, быстро обхватил его одной рукой за шею, а другой всадил кончик зажатого в кулаке лезвия в зад. Удавка его руки была такая сильная, что Холод даже не мог кричать, он лишь хрипел.

– Только дёрнись, сука подзаборная. Вмиг распорю твою сраку, что никакой хирург не сошьёт. Артерия-то рядом, дёрнешься, и считай трупп. Ты не думай, мне не страшно за такого гада, как ты, срок тянуть, годом больше, годом меньше. А за тебя так и вовсе, могут скостить срок. – Он приподнял Холода, и под общий вздох бросил на пол. Во всех его движениях действительно угадывалось что-то от оскалившегося тигра. Ладонь его кровоточила, но это нисколько не заботило Юрьяна, казалось, ещё секунда и он добьёт Холода.

– Ну ты пожалеешь, ну ты долго будешь жалеть. Ты мне за это ответишь, – сквозь зубы грозил Холод, с трудом поднимаясь с пола, и держась рукой за раненный зад. Толпа некоторое время безмолвствовала, а затем взорвалась смехом. Кто-то похлопал Юрьяна по плечу, его обступили товарищи, ограждая от возможного нападения других уголовников.

– Скажи только где? Но чтобы без свидетелей. Чтобы никто не узнал, где я тебя закопаю, – спокойно ответил на угрозу Юрьян, протирая своё оружие. – Одной мразью станет меньше.

После этого случая Изаму уже не путался среди друзей Холода, и сам Холод становился в присутствии Юрьяна тихим и незаметным. Случай с тигриным зубом показал всему народу, населявшему барак, что сила уголовников в страхе и разобщённости людей. Влияние и авторитет Юрьяна были неоспоримы, и все, кто раньше держался его стороной, примкнули к нему и поддерживали, если того требовала обстановка. Конечно, в отряде понимали, что Холодрыга просто так не забывает обиды. Поговаривали, что он ищет удобного случая, чтобы отомстить Юрьяну. Правда, этого ему так и не удалось сделать, – во время ремонта сцепки, с помощью которой крепилось бревно, его трактор сорвался с тормоза и наехал на Холодрыгу всей своей массой. В самый последний момент Холод успел выскочить из-под гусеницы, но одна нога всё же осталась под ней; крик его был слышен по всей территории лагеря. Ему ампутировали ногу по самое колено и, как непригодного к работе, освободили от оставшегося срока. В последний день пребывания в лагере Холод попросил, чтобы друзья на носилках принесли его в отряд. Там бледный, с тяжёлыми каплями пота на лбу, он с трудом поднялся, опираясь на новые костыли, снял шапку, и как мог, низко поклонился перед зэками, прося у всех прощения. Все сочувственно молчали, кто-то даже заплакал. Таким было прощание с самым жестоким и коварным человеком в отряде. Глядя на его горе, зла уже никто не помнил.

Печёнкину позвонили, когда он собирался делать плановый обход лагеря. После недолгой паузы, он снял трубку, и коротко ответил: «Печёнкин, слушаю».

Звонили из Владивостока. Это был уже второй звонок офицера разведки майора Вязова. Дело, о котором говорил Вязов, было странным. Необходимо было наблюдать за двумя заключёнными и, смотря по ситуации, следить за тем, чтобы с ними ничего не случилось, пока они находятся в заключении. Сложность состояла в том, что об этом никто не должен был знать, ни эти двое японцев, о ком пёкся Вязов, ни тем более остальные зэки. Конечно, Печёнкин понимал, как тяжело приходилось заключённым в неволе: терпеть зимы, голод, условия быта, и всё же, такого, как в тридцатые годы уже не было. Он потратил немало времени и сил на ревизию личного состава охраны лагеря, отчего уже почти не наблюдались издевательства. Насколько было возможным, очистил лагерь от уголовников. Может, поэтому за последний год не было зафиксировано ни одного побега. Условия работы были тяжёлыми, но как стало понятно, не этого люди боялись больше всего. Как и в любом сообществе, основная масса заключённых выживала за счёт объединения в группы, деля поровну все невзгоды и радости. Но были и такие, кто предпочитал жить за счёт слабых, и не способных постоять за себя. Выжить в таких условиях мог тот, кто вовремя находил себе единомышленников, близких по духу, крови, и по силе. Как могли в таких условиях проявить себя японцы, Печёнкину пока было неясно. Судя по рассказам, тех же охранников, или докладам командира отряда, беззащитными назвать их было нельзя, хотя, в помощи они, конечно же нуждались. Именно это, – простую поддержку со стороны близкого окружения и надо было организовать. Всё остальное зависело уже только от самих японцев.

– Значит, япона мать.

– Совершенно верно, Илья Ильич. Так их и называют в отряде, да и во всём лагере. Они вроде любимчиков у нас в лагере, даже щёки отъели, – не скрывая удовольствия докладывал Печёнкин.

– Ну, вы там их особо не балуйте, чтобы служба мёдом не казалась, – говорил Вязов. – Хотя, признаюсь, мне приятно слышать такие новости, и, Михал Семёныч, – голос в трубке ненадолго умолк. Печёнкин взял карандаш, и в ожидании стал чиркать по листку бумаги разные фигуры. Потом, глядя на них, он без труда вспоминал содержание любых разговоров, в том числе и телефонных. – Возьмите под собственный контроль работу по их идеологическому воспитанию. Песни, кинофильмы, самодеятельность… Я понимаю, что исправительно-трудовой лагерь не самое лучшее место для идеологической пропаганды, но эти двое нам очень интересны. Я знаю, что в вашем лагере неплохая самодеятельность. Через некоторое время необходимо, чтобы они были готовы к тому, что мы предложим. Если мне не изменяет память, у них по пять лет? Так долго мы, конечно, ждать не можем, время требует ускоренных действий, но и бежать впереди лошади нам тоже не стоит, и от вас многое зависит. Вовлекайте их в общественные дела, больше свободы, инициативы. Поставьте рядом верного человека, желательно из своих, заключённых, пусть приглядывает.