Татьяна Хрипун - Оbearнись

Ко всему прочему я нигде не могла найти свой телефон. Вероятнее всего, копошилась в нем за несколько минут до крушения и просто выронила. А еще пропал пакет, в котором была теплая кофта, штаны на смену и запасные кроссовки. По-моему, именно туда я впопыхах сунула еще в Поселке свой паспорт и командировочный лист, который отметила в гостинице. Так что сейчас на мне туристические ботинки, которые жмут, потому что меньше на полразмера, зато с боковыми грунтозацепами на подошве (вот почему я взяла на смену легенькие, если ноги натрет), тонюсенькие спортивные носки, обтягивающие черные брюки с множеством кокетливых строчек и с заниженной талией, майка, мастерка, ветровка и жилет. Слава богу, на стоянке оленеводов стало холодно и я надела почти все, что смогла.

Со мной не было дагестанского обоюдоострого ножа в кожаном чехле, из-за которого Алка прозвала меня Мадам Тесак, потому что каждый наш поход в лес начинался с того, что я обнажала свое оружие, висящее на ремне, и комично кралась к кустам, чтобы пырнуть невидимого врага ну или хотя бы безнадзорную собаку.

Собаками Город полнился как, впрочем, и крысами, голубями, чайками. Но в отличие от последних, которые просто обметывали автомобили и памятники, псы бросались на людей. С ними боролась муниципальная власть, выделяя деньги на стерилизацию. Но зубы-то собакам никто не рвал, и им даже не было нужды засасывать кого-нибудь насмерть. К тому же, по региональной программе возложена была стерилизация на департамент ветеринарии, а там под одну гребенку в специальный журнал писали и действительно тех, что жили на улице и покусывали прохожих, и имеющих хозяев, которые платили за операцию из собственного кармана. Таким образом, план как бы выполнялся и деньги осваивали, но по факту никакой проблемы это не решало. В тех местах, где я демонстрировала свой тесак, чуть не насмерть изгрызли девочку, которой уже никогда не ходить по пляжу в бикини. Хорошо, что жива…

Алка… Она теперь в Москве. Уехала на родину к родителям, бабушкам-дедушкам. Как незаметно посторонний человек может вкрасться в нас, поселиться, а когда придет пора уходить, оставить такой глубокий отпечаток, сорванный с камней мох, который очень долго не нарастет. Алка больше не разделит со мной восторг ежедневных открытий, не подхватит своей мою шутку, не ответит концом на начало известной только нам двоим фразы…

А моя мама… Впервые, находясь здесь, я подумала о маме – дорогом и родном мне человеке, который не переживет вести о моей трагической гибели. Мамочка… Ты всегда говорила, что лучше умереть, чем узнать, что твоего ребенка больше нет. Она просила меня не соваться в лес, когда интернет заполонили ролики о медведях, была против покатушек на мотоциклах, переживала, если мы уезжали на велосипедах далеко за город и всегда звонила вечером после горнолыжки узнать, не получила ли я очередное сотрясение.

«Своей смертью не помрешь», – вздыхала она, когда я кололась, что опять что-то поранила или вывихнула, и прибавляла: «Вся в отца». Но его уже давно нет с нами. Что же будет с мамой, когда ей скажут, что вертолет пропал с радаров? А если его обнаружат и в нем мои вещи… Она просто ляжет и перестанет дышать. Младшая дочь, вопреки ее воле решившая остаться на Территории и сгинувшая в лесотундре, это будет ее смертный приговор. Мне просто необходимо выжить и сообщить ей, что рано помирать, что я еще здесь, на этой планете, и все также люблю ее. Нет, теперь даже больше.

Я снова плакала, но теперь очень тихо и безутешно. Мне нужно было подвязать руку, а часть веревки использовать на создание тента над камнями – только это убережет меня от дождя. Когда весь рюкзак по три раза был перетряхнут, меня ждал самый главный сюрприз: зажигалка, газа в которой было крайне мало, но он все же был! Я не курила, но откуда-то она тут взялась, по-моему, ее дал один из встреченных туристов, когда мы отдыхали на берегу моря. Теперь это мое главное богатство. Потому что если я не смогу разводить костер, мне тут хана. Огонь не только согреет меня, но и отпугнет диких животных. Во всяком случае, так считается.

Изготавливать тент впотьмах, да еще и одной рукой, было проблематично, но это отвлекало от суровой неизбежности моей дальнейшей судьбы: ночевки под открытым небом. Когда два пакета – больше не потребовалось – были достаточно плотно натянуты, на землю упали первые тяжелые капли дождя, и я забегала как оглашенная, потому что еще и не приступила к заготовке сушняка для костра. Мне везло, если можно так выразиться, потому что я очутилась на месте старого горельника, которому было лет тридцать-сорок, не меньше. Это говорило о том, что где-то в этих краях, возможно, было человеческое жилище. Или ни о чем не говорило, я уж и не знала. Голова болела от падения и тягостных мыслей, от множества простых бытовых задач, каждая из которых ставила меня в тупик.

Я как могла быстро пробежалась окрест и в пару приемов нанесла под навес мертвых веток, которых мне должно было хватить на несколько часов, если экономить. Сучки и тонкие прутики я использовала как розжиг. Подпалить удалось не сразу, но как только занялось робкое пламя, я ощутила почти домашний уют и первый прилив если не счастья, то подобия удовлетворения. Хоть на что-то еще способна.

Костер разгорался все смелее на краю навеса, благо дождь шел прямой как палка. Я сняла часть одежды в просушку и даже не побоялась временно остаться без туристических ботинок. Только сняв их, почувствовала, как сильно натерла ноги. Вот что значит новая обувь – бестолковая и очень дорогая. Если ступни не обвыкнутся, я просто не смогу идти: к левой пятке прилип пропитанный сукровицей носок – лопнула мозоль. А еще пекло и в районе мизинца. Надо что-то придумать. Цитрамоном, что ли, натереть… Да нет же, балда, сбрызнуть антибактериальным спреем. Хотя, его осталось чуть-чуть. Можно и поберечь.

От переживаний и переработанного организмом адреналина меня сильно клонило в дрему, но мысль о том, что в час, когда я буду беззащитна во младенческом сне, на поляну выйдет дикий зверь и сожрет меня, действовала ободряюще, и я лишь клевала носом, отключаясь на считанные минуты, привалившись на валун, куда примостила рюкзак.

Не пойму, наяву или во сне, мне приходили какие-то звуки. Я открывала глаза, всматриваясь во мглу и вслушиваясь в ветер, треск и шорох, и не понимала, действительно ли к моему укрытию кто-то крадется – тихо и настойчиво на мягких лапах по мху и траве – или нервы, натянутые скрипичной ми, резонируют от каждого шороха, конвертируя его в грохот. Тогда я подкидывала к тлеющим углям полешку и закрывала глаза, полностью, пусть и ненадолго, обращаясь в слух.