Талгат Галиуллин - Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

– Ты хоть знаешь, за что ты воевал? – много раз спрашивал я его.

– За свободу, – отвечал он неизменно.

– Какая свобода? Уж сколько времени прошло с тех пор, как кончилась война, а мы по-прежнему нищие и от всех зависим.

Тогда, припёртый к стенке, он вынужден говорить правду:

– Нас не спрашивали, взяли да отправили. Я не политик, я – крестьянин.

Всё равно он так и ушёл из этой жизни с твёрдой верой в идеалы коммунизма. Как бы мы ни ругали сейчас коммунистов, Советы, но одного у них не отнимешь – умели они, одурманивая умы и души, заставить верить в свои идеалы, добиться хотя бы политического единодушия.

Всякое бывало в период работы отца заведующим сельмага. Я хорошо помню, как у нас гостили разные ревизоры, финансовые работники. Если хорошенько покопаться, то невозможно найти ни одного человека в деревне, который не приходился бы роднёй. Денег у людей нет, в колхозе все работают бесплатно, за палочки – трудодни. Отцу надо продать товар, а людям нужны хотя бы предметы первой необходимости – керосин, соль, спички, а мужчинам ещё и выпивка, сигареты. Эти так и вьются возле продавца, как лиса, увидевшая сыр, умоляя дать в долг. «Набиулла-эзи, сжалься, умираю ведь, ну запиши в свой журнал хоть в двойном размере!» Но когда приходит день расплаты, естественно, никто ничего не помнит, дескать, в журнал продавец мог записать что угодно, своя рука – владыка.

А ревизорам всё равно, кто оплатит. Ырастрата, как говорят, она и в Африке ырастрата. Разия-апа, младшая сестра отца, очень решительная журналистка, живущая в райцентре, как-то зашла проведать отца и, узнав, что он сдаёт сельмаговские дела, спросила:

– Эзи, а кого взяли на твоё место?

– Корову взяли, – ответил отец, имея в виду, что пришлось продать корову, чтобы погасить растрату.

Только сейчас становится понятным, что заведующий сельмагом Набиулла был для своего времени весьма сведущ в бухгалтерских делах. На своих деревянных счётах он отщёлкивал довольно крупные суммы, да так, что ни один заезжий контролёр не мог подкопаться, хотя и чувствовал какую-то хитрость, но ничего обнаружить не мог. Головной мозг отца, видимо, был разделён ровно пополам (как чёрно-белая голова Хрущёва на скульптуре Эрнста Неизвестного): одна половина отвечала за всякие счётно-расчётные процессы, другая – за словесное искусство. Эта часть мозга и подвигла его к ведению дневника. Кстати сказать, восемь его детей по образу мышления тоже делятся ровно пополам: сыновья – все филологи, хотя по образованию филолог только я, другие: кто медик, кто агроном, кто зоотехник, но всё равно они склонны к работе с помощью языка, речи.

Дочери же в основном отдали предпочтение точным наукам. Если для медика Афгата произнести часовую речь не представляет никакой трудности, то для моих сестёр, Лилии и Сарии, закончивших физико-математический факультет, легче решить несколько математических головоломок, чем произнести хотя бы короткий тост. И живут они просто, без особых претензий, работают в средней школе, воспитывают своих и чужих детей, скромно служат своему народу.

Да, хромой Набиулла имел ещё одну маленькую слабость, которую нельзя оставить без внимания, – сколько я его помню, он вёл дневник. Небольшой философский отрывок из этого дневника я и привёл в начале этой главы. Из-за того, что нам пришлось пережить пожар, несколько раз переезжать с места на место, большинство рукописей не сохранилось. В своих записях-воспоминаниях, рассуждениях он предстаёт более глубоким и целеустремлённым, пытающимся осознать понятия космического масштаба. Видимо, таким образом излагая на бумаге свои взгляды на жизнь, он пытался понять самого себя. Он вёл эти записи не для того, чтобы оставить их в истории. Все эти записи, как и «шакирдовские тетради», сохранившие нам жемчужины устного народного творчества, велись только для себя.

До сих пор у меня перед глазами картина, повторяющаяся почти каждый вечер: положив на здоровое колено тетрадь, на обложке которой написано «Амбарная книга» (за столом места нет, детвора готовит уроки, шум-гам), отец записывает то ручкой, то карандашом свои впечатления от прошедшего дня, свои возникшие в этот момент мысли и раздумья о жизни. В эти минуты он замкнут, напоминает скрывающуюся в своём панцире черепаху, повторно пропуская через себя всё пережитое за день. Спина прямая, коротко стриженные белые волосы, напряжённо наморщенный лоб, большие серые глаза внимательно следят за остающимися на бумаге результатами его размышлений. Это удивительное состояние литераторы назвали бы творческим процессом, но отец об этом не думает, он просто ушёл в себя и наслаждается своим внутренним миром.

Эта особенность, то есть тяга к писательству, к книгам, характерная для татарских мужчин вообще, конечно, не является чертой только нашего отца. Многие грамотные мужчины Кичкальни с удовольствием отдавались этому увлечению.

Может быть, это одно из подтверждений того, что племена под названием «татары» с древних времён имели свою азбуку и были образованными людьми, может, это признак дервишской мечтательности (по мнению некоторых, это занятие – пустая трата времени) или, помня утверждение Михаила Булгакова (который, кстати, весьма гордился тюркским происхождением своей фамилии), что рукописи не горят, хотели донести свои мысли и вообще оставить какую-то информацию будущим поколениям. Вот и наш Тукай, говоря, что в мировой истории есть следы и нашего народа, имел в виду в том числе и такого рода письменные памятники. Смысл этой строки Тукая до сих пор является предметом споров и различных толкований. Глубокая мысль не бывает односложной. В отцовских дневниковых записях никаких особых откровений или поражающих воображение смелых мыслей вроде бы не содержится. Обычные повседневные бытовые наблюдения: какой была наступившая весна, когда приступили к посевной, когда зацвела рожь, когда начали собирать мяту и вязать веники, к кому ходили в гости. Самые подробные записи об осадках.

Первые дни весны – самое подходящее время для определения и обоснования того, каким выдастся год. Аксакалы села, кривые, косые, хромые, безрукие, безногие, искалеченные войной, всю зиму, собравшись возле пожарки, стучавшие в домино, теперь при возникших спорах отправлялись по домам за своими драгоценными записями, за своими неопровержимыми доводами.

Дневники, как священный талисман, хранились обычно на недоступном для детей месте, высоко на печи или в щели между балкой и потолком.

Отец, тыча пальцем в открытую страницу своей «Амбарной книги», сообщает свои доводы:

– В начале июня будут сильные дожди. Дней на десять наступит похолодание. Следующий сильный дождь будет только в конце июля. Успеем хорошенько заготовить сено.