Татьяна Свичкарь - Двойные двери

Значит, привёз кто-то из владельцев особняков. Додержал до крайности, а когда собака стала уже абсолютно немощной – усыпить не хватило духу, просто выставили за ворота. Но если слепец – с посохом бредущий и просящий Христа ради – ещё мог рассчитывать на людское состарадание, то куда было деться слепой собаке, из-за опухоли в паху уже почти неспособной передвигать лапы.

Антон, которому, как и любому врачу, приходилось делать жестокие вещи – например, доподилось ему сообщать близким о смерти пациента на хирургическом столе – усыпить животное тоже не смог бы. Даже если бы пёс начала визжать от боли, он предпочёл бы любой другой путь – вколоть обезболивающее, снотворное. Но пёсик был тихим и покорным. Он посидел немного, свесив голову, а потом, видимо, силы кончились, и он опять лёг, и стал похож на мёртвого.

Антон провозился с ним до позднего вечера. Мыл и расчёсывал, выстригал колтуны – особенно в чудовищном состоянии были уши. Закапывал в эти несчастные уши капли, перевязывал рану на боку. Несмотря на слабость, пёсик с жадностью поел варёную курицу, вылакал бульон и вылизал миску.

Антон постелил возле своей постели старый коврик, чтобы ночью можно было опускать руку и проверять – как там пёс. Он не заморачивался с тем, как назвать нового жильца – Рыжик и ладно.

Телефонный звонок разбудил его на рассвете. Антон привык, что его сотовый телефон знают все. Друзья, пациенты, их знакомые и знакомые их знакомых. Случайные звонки чаще, чем это можно было себе представить, оказывались судьбоносными. В последний раз, ещё когда он работал в городе, старая учительница позвонила ему перед самым Новым годом – до боя курантов оставалось несколько часов:

– Антон Сергеевич, хотела поздравить вас с праздником….

– Мария Петровна, а почему у вас голос такой задыхающийся? – спросил Антон.

Одни называли эту его постоянную настороженность «въедливостью», и не любили его за это, другие именовали её «дотошностью» и полагали, что таким и должен быть настоящий врач.

– Да что-то мне нехорошо, – ответила Мария Петровна поверхностно легкомысленным тоном, которым часто говорят старые люди – а, мол, мне всё равно скоро помирать, не обращайте внимания, – С сердцем что-то не очень и живот сильно болит. Так что вид у меня совсем не праздничный, заезжать не стоит.

– Тогда я тем более заеду, – сказал Антон.

Ту новогоднюю ночь он провёл в операционной. Операция оказалась «большой», пришлось вшивать сетку… Но уж утром у Антона точно не было чувства, что праздничная ночь прошла как-то скомкано и зря, и если голова и раскалывалась, то хотя бы не с похмелья.

И вот теперь телефон зазвонил ровнёхонько в шесть утра. Прежде, чем ответить на вызов, Антон наклонился и потрепал собаку по голове. Рыжик поднял голову, слепо повёл ею, потянул сухим, потрескавшимся носом воздух. Жив. Уже хорошо.

Только после этого он сказал в трубку хриплым после сна голосом:

– Да…

– Извините, это Елена Львовна Котова вас беспокоит. Вы у нас были…

– Что случилось? – перебил Антон.

– Я еле дождалась приличного времени, чтобы можно было позвонить….

– Не надо ждать приличного времени. Если плохо – звоните в любое время суток.

И вдруг он услышал, как на том конце провода Елена Львовна заплакала:

– Анечке плохо, я не знаю, что делать, и мне очень страшно…

– Что с ней? – этот вопрос был нужен за тем, чтобы знать, какие лекарства бросать в саквояж.

– Она… она… – всхлипывала Елена Львовна, – Она сидит как деревянная…. И молчит. А если говорит, то она говорит ужасные вещи. Ей стало хуже, Антон Сергеевич, ей стало гораздо хуже…

– Может быть, скорую? – предложил Антон, не надеясь, что она согласится, – В больницу….

– Нет, я вас умоляю… Я просто умоляю вас… Посмотрите на неё, пожалуйста, а тогда решите.

– Иду.

Двери ему снова открыла Маша, но выглядела она на этот раз гораздо более испуганной. Она едва не вцепилась Антону в рукав, повторяя что-то очень странное:

– Вы её только не трогайте. Вы до неё только не дотрагивайтесь, пожалуйста.

Она же и показывала, куда надо идти, торопливо бежала впереди. Не в тот кабинет, где его принимали в первый раз. Теперь нужно было подниматься на второй этаж, в Анину комнату.

Антону бросился в глаза беспорядок, царивший здесь. Смятая постель, разбросанные повсюду вещи.

– Сюда, сюда… – позвала Елена Львовна, приподнимаясь из кресла.

Она устроилась в углу комнаты, недалеко от дочери. Но не рядом, не рядом…

Аня же просто сидела на постели – неприбранная, спутанные волосы кое-как забраны в хвост, распахнутый халат поверх ночной рубашки. Аня даже не повернула к нему головы. И Антон спросил не её, а сразу Елену Львовну:

– Что случилось?

– Вчера вечером Анечка вышла… Ненадолго вышла во двор. Потом её привела Сима. И вот с тех пор она такая. Сама не похожа на себя, вся какая-то застывшая. Пробуешь её о чём-то спросить, может, напугало её что-то? – не отвечает.

Антон тоже обратил внимание на странную, неподвижную позу Ани. Казалось, все её мышцы были напряжены – и застыли в этом усилии. И такое же застывшее, неподвижное лицо. Антон встал так, чтобы Аня смотрела прямо на него. И громко, отчётливо сказал ей:

– Здравствуйте!

И тихо бросил Маше:

– Эту вашу Симу сюда позовите…

Аня ему не ответила. Потом взгляд её утратил напряжённость, поплыл, и она стала напевать, без всякого мотива – так можно петь наедине с собой:

– Рааастриииига… Ты поп рааастрииига….

Антона передёрнуло – это-то откуда ей известно?

– Аня, вы меня слышите?

– Раааастррииига… Рааастрииигааа… А назад тебя не пустят, а назад тебя не пустят…

Елена Львовна закрыла руками лицо и заплакала – жалко, со всхлипами.

Антон открыл саквояж, замешкался на пару мгновений, раздумывая – на каком лекарстве остановиться. И стал набирать в шприц большую дозу успокоительного.

Уже не спрашивая больше ничего, он подошёл к Ане и поднял рукав её халата.

В тот момент, когда он коснулся её руки – полной, прохладной руки – его сердце сбилось с ритма, пропустило удар, а потом стало биться какими-то скачками. Неиспытанная никогда волна тоски и безнадёжности нахлынула на него, комком встала в горле.

Никогда, ни в минуты своих любовных разочарований, ни когда уходил из церкви – он не испытывал такого. В таком состоянии легко разбежаться, вышибить лбом стекло, шагнуть в никуда. Легко затянуть на шее петлю. Выпить все лекарства, какие есть в доме. Его жизнь словно отдалилась от него – он мог взглянуть на неё со стороны, и взгляд тот был усталым и безнадёжным. Удивительно пустой, мелкой, никчёмной видел он сейчас свою жизнь. И дальше всё могло быть только хуже, только безнадёжней.