Елизавета Ставрогина - Прыжок

– Хочу показать тебе кое-что, – загадочно ответил Лузов. Он крепко держал Машу за руку, боясь потерять ее в этой огромной пугающей толпе. Поток людей хлынул из распахнутых ворот парка и вылился на улицы Москвы, чуть не сбив их с ног. Закончилось выступление какого-то артиста, и слушатели покидали территорию. Мари схватила Рому за руку и следовала за ним, как ниточка, стараясь во все глаза смотреть кругом и не убиться об какого-нибудь пьяного парня, лежащего на земле. Наконец они подобрались к главной сцене. Яркий малиновый свет прожектора ослепил Машу, и она прищурилась. Перед собой она увидела огромную цветную толпу, хаотично двигающуюся из стороны в сторону, едкий запах травы и сигарет вскружил ей голову. Рома обхватил ее за талию и повел в противоположном направлении. Они обогнули столпотворение и очутились по другую сторону от него.

– Мы сейчас полезем наверх, – прокричал Маше на ухо Лузов. Девушка вытаращила глаза и посмотрела на него с недоумением.

– Что?!

– На этом объекте работает мой хороший товарищ, – не без гордости сказал Рома. – Я еле уговорил его пустить нас наверх! Но он нацепит на нас страховку, так что ничего смертельного не случится.

Маша облегченно выдохнула. Чуть поодаль от самой сцены их встретил сотрудник ЧОПа, одетый как секретный агент. Рома вежливо поздоровался с ним, как со старым приятелем, и тот пригласил их пройти за кулисы. Прямо за сценой вела наверх узкая железная лесенка. Рома с азартом запрыгнул на нее первый, обернулся и подхватил Машу за локоть. Та боязливо вскрикнула, но все-таки поползла вслед за Лузовым.

– Только осторожнее там! – пригрозил им мужчина в черном. Рома улыбнулся и повертел в руках прикрепленный к талии трос.

Они забрались на самый верх покатой крыши и оказались выше танцующей толпы. Рома крепко прижимал Машу к себе, чтобы она не зацепилась за какую-нибудь балку или провод и не покалечилась.

– Зачем мы тащимся сюда? – возмущалась Мари. – Вот упадем и испортим всем праздник своими похоронами.

Рома усмехнулся и протянул ей руку.

– Мы почти на месте, – уверенно заявил он, отряхивая ладони.

Им осталось преодолеть только небольшой пролет и перелезть на внутреннюю сторону пологого навеса. Мари то и дело чертыхалась и ругала себя за то, что так и не решилась в детстве взять пару уроков скалолазания. Наконец, они оказались в безопасности – от пропасти их отделяла железная ограда, состоящая из трех длинных полых металлических труб. Ноги можно было свободно свесить вниз – между бортиком и самой крышей было достаточное расстояние. С этой стороны крыши открывался вид на реку, орущую толпу и сцену. На ней плясал и что-то кричал в микрофон небольшого роста паренек, в кепке на бок и черной мантии почти до пят. Странно, но труды его были напрасны, и зря он так напрягался: голоса его за безжалостным ревом музыки совершенно не было слышно. Но зрителям было достаточно уже того, что их кумир стоит так близко – только протяни руку, и он, может быть, пожмет ее.

– Посмотри на них, – проговорил Рома, осторожно касаясь голого Машиного плеча. Люди у самой сцены смешались в один огромный живой узел, прыгали, оттаптывая друг другу ноги, кричали, дрались. В этой одичавшей толпе молодых людей все будто сошли с ума и превратились в животных. Одного парня кто-то ударил локтем в висок, он упал на землю, и его чуть не затоптали. Никто не помог ему подняться, никто будто и не заметил этого. У группы людей, потерявших человеческий облик и превратившихся в стадо, вдруг возник групповой инстинкт забивать слабейшего. Многие из парней поснимали майки, груда потных тел плясала и со всей силы стукалась о другую груду. Затем обе кучи смешались в одну, люди стали падать друг на друга, придавливая тех, кто оказался внизу. У кого-то текла носом кровь, кто-то совсем потерялся под действием веществ и дрыгался в такт музыке, тупо открыв рот. И это они называют молодостью? В этом их главное удовольствие и отрада? Маша с горечью наблюдала за хаосом, творившемся у нее под ногами.

– Боже, Рома, и это ты хотел показать мне? – с ужасом спросила она. – Ради этого мы сюда приехали?

– Нужно периодически давать людям сойти с ума. В средневековье для этого устраивали карнавалы. Тысячи людей превращались в одну свободную кашу, отрицали все строгие правила и нарушали всевозможные запреты. Это был не просто ежегодный праздник, это была самая настоящая другая жизнь, параллельная вселенная. Неуемная, неконтролируемая, абсурдная. Нам тоже нужны такие карнавалы.

– Но они ведь поубивают друг друга! – воскликнула Мари.

– Вряд ли, – улыбнулся Лузов. – Им это только в радость. Вообще в человеке намного больше от животного, чем он привык думать. Если вся жизнь превращается в карнавал и сумасшествие – контроля больше нет, мы неизбежно становимся дикими и самыми страшными хищниками или падальщиками. Не веришь?

Маша бросила на него свой хитрый взгляд. О, она как никто другой его понимает!

– Верю, – тихо ответила она.

Им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга. Но вскоре они привыкли и к шуму, и к непрекращающемуся бешенству, и к постоянному перенапряжению голосовых связок.

– Однажды я даже хотел написать об этом, – со смехом сказал Лузов. – Но это так глупо. В жизни итак все больше и больше безумства, только успевай приходить в себя, а тут еще и литературу этим заражать – ну уж нет!

Мари засмеялась.

– Все равно – не ты, так кто-то другой заразит, вот увидишь.

– Что ж, тогда я начну писать о любви и рубить огромные гонорары. Ничего другого не остается, – проговорил Лузов и достал сигарету. Маленький длинный огонек вспыхнул у него между пальцев, погас, и воздух прорезала тонкая линия дыма. – Только не знаю, о чьей бы любви написать.

– О своей, конечно, – сказала Маша, и хитрая ухмылка нарисовалась на ее прекрасном живом лице. Лузов понял ее намек, но нисколько не обиделся.

– В таком случае это будет самая грустная история на свете. И начну я прямо с этих самых слов: «Это очень грустная история…» – молодые люди посмеялись. – Все-таки хотелось бы верить, что существует на свете настоящая любовь. Не такая, как моя к тебе.

Маша нахмурилась.

– В литературе нет ни слова о счастливой, «правильной» любви, – произнесла она, болтая ногами в воздухе. – Ты говорил, что искусство – это отражение жизни. А значит, и в жизни никакой любви не существует. Все это бред собачий, вот и все.

– Мари, нельзя жить с такими установками, ей-богу! О здоровой любви поэм не пишут. Любовь из книг – это лишь рефлексия, сублимация бесконечных страданий творческой души. Только и всего. В жизни все совсем иначе.

– Разве только ещё хуже. Выходит, ты насильно поддерживаешь свои страдания, чтобы оставаться литератором и творческой душой? – не без коварства спросила Маша.