Александр Волог - Эта долгая война

В полупотёмках клубился
махорки и копоти чад…
Вдруг Фёдор оборотился
и выговорил: «Стучат!».

Кряхтя. тяжело поднялся.
– Придётся пойти, отпереть…
С засовами долго возжался.
Скрипнула старая дверь…

Ввалились – в пару, в морозе,
хозяина пропустив,
двое почти что взрослых,
один – мальчишка почти.

– Отцы, мы свои, с разведки.
У нас ни дней, ни ночей.
Нам бы часок обогревки,
да щец бы погорячей…

Ну, тут старики подхватились,
и вмиг разгуделася печь,
и щей в чугунке вскипятили,
и лампу рискнули зажечь.

По кругу пошли буханки —
без ножика, на излом,
трофейной тушонки банки
и спирт из наркомовских норм.

Уютно. Тепло. Мыслишка:
полчасика бы поспать!
Но встал командир-мальчишка:
– Пошли. А то не успеть!

Собрались. Вооружились.
Старик до крыльца проводил.
Сказал им:
– Бывайте живы.
А нам-то как? Уходить?

Сощурясь на снег и ветер
и что-то решив, наконец,
внучок-командир ответил:
– Не уходи, отец!

– Наутро мы их погоним.
Наш наступает день.
А нам воевать способней,
зная, что вы – здесь!

Павловская Слобода.

Приказ получил я устно,
с добавкой – Не обсуждать!
А это и стыдно и трудно:
своё же взрывать и сжигать.

Село, что мне поручили,
от штаба – версты четыре.
А в двух километрах далее
была уже передовая.
Заштатный был сельсоветик —
две сотни дворов, да погост.
Но там был военный объектик
и имевший значение мост.

Притопал туда на рассвете.
Там – школа, а возле – дети.
Не знают, идти на уроки
или смотреть на дорогу.
Учительша в старой шубке,
сторож с одной ногой…

А за лесочком – шумно,
а за лесочком – бой.
Танки и канонада…
Жду я свою команду,
а мне говорят в упор:
– Где ж твоё войско, майор?

Как будто меня пробомбило.
Я отвечаю – Скоро
прибудет… А войска было —
три старика-сапёра,
да триста кило взрывчатки
в санях за смирной лошадкой.
Да и задача у войска
не из разряда геройских…
Ну мост, ну плотину что-ли,
допустим, необходимо.
Но как же вот эту школу
я буду пускать по дыму?
Детишек окинул глазом,
и, ласковость затая, шумнул —
Валите по классам!
Там наши крепко стоят.

А тут же, как раз, из тыла
и войско моё подкатило,
подходят, мол, что и как…
А я говорю: Пока
взрывать ничего не будем.
Взрывчатку быстро – в овраг.
И лучше ни слова людям.
Оружие разобрать!
Укрыли в овраг взрывчатку,
в сарай завели лошадку,
и, чтобы не быть посторонними,
заняли оборону.
Делов нам немного было,
всего и успели при свете,
что два мотоцикла подбили,
да их шуганули разведку.
Да слушали главный бой.
Оттуда, с передовой,
и в сводках писали про то,
не отошёл никто.

Под вечер в село вкатили
танки – с востока, наши.
Комбриг их спросил: Не ты ли,
тот самый, мост не взорвавший?
Как было, я доложил,
а он – Молодец, удружил!
Нам нужен был мост позарез.
Идём наступать на заре.

Что дальше? Да дальше-то, что же…
Комдив наш был некуда строже.
Уж он на меня покричал,
уж он кулаком постучал!
Орал: Расстреляю на месте!
Шумел: Спустить бы штаны!
Вздохнул: Десять суток ареста.
Отсидишь
после войны.

Когда умолкнет Бог войны,
а танкам не пройти в болотах,
и без погоды летуны —
идёт пехота, идёт пехота.

Она в движение пришла,
и будет сделана работа.
Идет, внимательна и зла,
идёт пехота, идёт пехота.

По пуду глины на сапог.
Повзводно косят пулемёты.
Но словно чтенье между строк
идёт пехота, идёт пехота.

И видит, дулом шевеля,
тот, что строчит, забившись в доты,
неотвратима, как земля,
идёт пехота, идёт пехота.

Занесены над головой
необходимые высоты.
Идёт к развязке штыковой,
идёт пехота, идёт пехота…

Когда тревога протрубит
судьбы крутые повороты,
когда не знаешь ты, как быть —
иди в пехоту, иди в пехоту.

Военная зима. Окно палаты.
Бесстрашные глаза больных детей.
И – за стеклом, от инея мохнатым, —
Рукою машет бережная тень.

Ушанки верх и звёздочки мерцанье —
Всё застилает непрерывный снег…
Голодный сон сморил на стуле няню.
От синей лампочки – бессильный свет.

Худющий мальчик спрыгивает на пол,
Кричит, превозмогая дифтерит:
– А у меня есть настоящий папа,
И он ещё ни разу не убит!

С телеги слез. Глотнул из кринки.
Сел на завалинку устало.
Детишкам – городской гостинчик,
а бабе – новый полушалок.

Поправил осторожно ногу,
хромую с первой мировой,
сказал чего-то про дорогу
и густо задымил махрой.

Послушать новости и сплетни
сошлось со всех пяти домов
всё населенье: бабы, дети,
да двое дряхлых стариков.

Неторопливо, невзначай,
он рассказал, кого встречал,
что в городе читал газету,
что был на почте – писем нету…

Торговля вроде шла сама,
хоть не в убыток, да не в радость.
Эвакуированных – тьма,
особо те – из Ленинграда.

И, вроде на себя сердитый,
он отвечал, крутя костыль,
что магазины-то открыты,
да там хоть шаром покати,

мануфактуры и посуды
за деньги вовсе не достать,
и что дела на фронте худы:
всё продолжаем отступать.

А на базаре ходят толки,
что запасайте, мол, муку,
что немец скоро выйдет к Волге,
а там допрёт и до Баку…

…И бабушка тогда привстала,
и как-то ростом выше стала,
и в наступившей тишине
негромко так она сказала:
– А ну-ка, повтори-ка мне!

Сказала – Нет, ты повтори,
куда сказал ты выйдет немец?
…И сразу все забереглись,
как будто между нами нежить.

А он, сперва остолбенев,
приподнялся, опять присел,
и, помянувши час неровный,
ещё прибавив оборот,
– Да что ты! Ну, прости, Петровна!
Понятно, брешут! Не дойдёт!

…И, поперхнувшись, кашлял долго,
костыль отбросив на дрова…

В то лето немец вышел к Волге.
Но бабушка была права!

Сегодня маршалу не спится —
наутро переломный бой.
Припоминается, как снится,
князь Дмитрий, прозвищем Донской…