Александр Волог - Эта долгая война

Видели безумную старуху?
Шопотом хирургу говорила:
– Доктор, ампутируйте мне руку.
Не хочу, чтобы со мной в могилу…

Жилистая. Крепкая. Простая.
– Что с тобой, мамаша? Дайте бром ей!
Тронула рукав. Не закатала.
Отвернулась. – Там остался номер.

Был хирург с людской бедою свычен,
Только и его обдало жаром.
Это – как в лицо прожектор с вышки.
Это – как вдогонку лай овчарок.

…А старуха истово твердила:
– Не хочу, чтобы со мной в могилу…

Поколение, поколение
урождения предвоенного!…
Всё запомнила наша нация:
оккупация, эвакуация…

Школы тёмные проморожены,
стынут ноги в дырявых валенках.
Был богатством платок в горошину.
Был закон: не обидеть маленьких.

Были в штатском мужчины – странными.
Были женщины в лётных кителях;
обручальные кольца родителей
в оборонные фонды сданные;

провожания эшелонные;
мама в чёрном – белее извести…
Это ясно – когда похоронная;
было хуже – пропавший без вести.

Шепчет мальчик: хлебушка хочется…
– Где же взять то? – горюет бабушка —
Хлеб по триста рублей буханочка!…
С той поры у мальчика комплексы —
отвращение к спекуляции.

Проходящие танки клацали.
Каждой ночью всё ближе зарево.
Вот, фашисты уже в Захарово…

Отдаляется всё, естественно.
Остаются прививки оспины.
О концерте в военном госпитале
не забудет никак Рождественский.
Остаётся в блокаде Воронов,
с той зимы, застрявшей под Пулковом…

Что же, нет ничего зазорного,
в том, что нас не сразило пулями.
Выше шли свинцовые вееры.
Мы в отцов и в победу верили…
Как ты нынче живёшь, поколение
Предвоенного урождения?

Исполнен долг, солдатский долг.
теперь – заезду прибить
на свежевыструганный кол,
и что тут говорить?
И вот – солдат уже ничей,
и может отдохнуть,
и без салютов и речей
пойти в последний путь.
Походным шагом, налегке,
без выкладки шагай,
и, с вечностью накоротке,
ищи солдатский рай.
Неспешно мерит шар земной
солдатский шаг – аршин.
Сперва – осколочным огнём
пробитый строй осин.
За ним в чаду горелых нив,
в раздавленной земле,
недавний танковый прорыв
оставил грузный след.
А дальше – трубы да зола,
Скрипящая в ногах —
останки нашего села —
опорный пункт врага…
Но вот, за тинистой рекой,
форсируемой вброд,
открылся вид совсем другой,
как к миру поворот:
не взрыт окопами лесок,
не вытоптаны льны,
не укреплённый пункт – село,
мосты не сожжены.
И рад боец земле такой…
Но память всё чадит,
и с установкой боевой
солдат на всё глядит.
Берёт боец себе на вид,
где ставить пулемёт,
куда в атаку выходить,
где переждать налёт.
Там, под прикрытьем, проползти,
а дальше – перебежкой,
вот этой балкой отойти
на запасной рубеж.
Но вдруг попалась на глаза
солдату высота, и видит —
отдавать нельзя,
и значит это – та,
с которой не уйти конём,
и здесь ему лежать
с противотанковым ружьём
и с дюжиной гранат.
Он к бою примеряться стал
на этом рубеже…
Но – Фу ты, чёрт! – себе сказал —
Ведь я убит уже.
Там заменить меня должны,
коль знает командир…
А впрочем, здесь ведь нет войны,
здесь, вроде, как бы, мир…
Солдат просёлочком пылит,
выходит на большак.
На перекрёсточке стоит
знакомая душа:
пилотка – набекрень, флажок,
глаза – сам чёрт не брат,
регулировщица дружок,
соседний автобат.
Солдат с улыбкой козырнул,
готовя разговор,
но тут флажок ему махнул,
на указанья скор —
ступай-ка, брат, путём таким,
хоть мы с тобой друзья,
но вдругорядь поговорим —
при деле, видишь, я…
Вздохнул. Дотопал до села —
вёрст семь – не ближний край.
Глядь – у околицы стрела.
Прочёл: «хозяйство Рай».
Полынью сапоги протёр,
понюхал кухни дым,
и, приосанившись, пошёл
почти что строевым.
Приказы надо исполнять,
и в рай, так, значит – в рай.
Идёт солдат, ремни скрипят
(а в теле девять ран).
Звенят медали на груди
(посмертная одна).
И вот осталась позади
последняя война.

Отбой – задумчивый сигнал —
трубач вдали трубил.
Солдату рай напоминал
дивизионный тыл.
Бывалый глаз отметил сто
проверенных примет.
И первым делом, это – то,
что канонады нет.
Бензинных запахов струя,
навоза крепкий дух,
наезженная колея,
да банька на пруду.
На склад наброшена масксеть.
Живой петух пропел.
Забора нет, однако ж, есть
обычный КПП.
Из будки лейтенант идёт —
высок, лицом упрям,
по форме – сорок первый год:
петлицы, кубаря,
погранвойска… Стоит солдат —
рука под козырьком.
А где-то видел этот взгляд.
Не в Бресте ли, мельком?
Но уставным порядком слов
боец рапортовал:
«Красноармеец Иванов
посмертно прибыл в рай!»
И, документы предъявив,
на всякий случай, он
докладывает, где погиб,
как бился батальон…
Тут пограничник загрустил
– Ну, жди ещё ребят!…
Ты – вольно, руку опусти.
Припомнил я тебя.
А документы забери,
хоть здесь нужды в них нет,
есть указанье – береги
до истеченья лет…
Проходит разводящий со сменой.
И вот уж месяц не в бою,
всегда помыт, побрит,
и на довольствии в раю
по всем статьям стоит.
Отменный харч, в казарме – блеск,
одёжка – первый срок.
Неплохо всё поставил здесь
полковник-господь-бог.
В курилке, задымив «Казбек».
толкуют все о нём:
мол, Батя – это человек,
и знает, что почём,
бойца здесь не муштруют зря,
положено вино,
не так уж часто и в наряд,
в неделю раз – кино.
Чего ж ещё? Напала грусть —
бери гармонь, танцуй,
поскольку слышно – наши прут,
война идёт к концу…7
Проходит разводящий со сменой.
Так в райский быт герой наш вник,
как все, без дураков.
Слетал в побывку на денёк —
проведать стариков.
Да жаль, что не был виден им —
как будто и не был,
что не был хоть часок живым
и дров не нарубил,
не подал про своё бытьё
хотя б какую весть…
А девушка? Так он её
и не успел завесть.
А тут, поскольку фронт – не тыл,
рай, в основном, мужской,
затем, что бабьи животы
нужней земле живой.
Да, заслоняли их собой,
ведь им – народ рожать,
за то и принимали бой
на энских рубежах,
за то и приняли сполна…
И что ещё сказать?
Недаром, родина – она
и на плакатах – мать.
Да, жаль не всех уберегли —
причина для кручин.
И всё ж души не береди,
ты – здесь, так значит – чист!.
Проходит разводящий со сменой.

В уставе райском, спору нет,
есть превосходный пункт:
ни наяву и ни во сне
тебя уж не убьют.
Солдату, как в родном дому,
и мир, и благодать.
И, что ещё важней ему,
не надо убивать.
Но вот, меж разных райских дел,
боец услышал зов.
Остановился. Поглядел.
– Сергеев! – Иванов!
Обнялись крепко, от души.
– Да дай же поглядеть!
– Ведь земляки, ведь кореши!
– И это ж надо, где!
– Ну, как? – А ты? – Так ты ж давней…
– Да, парою годков,,,
– Так, расскажи… – Да нет, важней,
как там, у земляков?
– Да я, изрядно уж и сам…
Спроси у тех про свет,
кто в сорок пятом прибыл к нам
со знаньем всех побед.
У них и право – рассказать,
как кончили войну,
как не хотелось умирать
в победную весну,
как напоследок стали там
щедры на ордена…
А главное ты знаешь сам —
что кончилась война.
Так значит, мир, и можно жить…
Но я вот не пойму, —
ты дольше здесь, так расскажи —
тут караул к чему?
Проходит разводящий со сменой.
Приятель оглянулся, встал,
мотнувши головой,
(качнулась тусклая медаль
за битву под Москвой)
и с недомолвкою сказал,
провёдши по усам,
– Тут просто рассказать нельзя.
Ты должен видеть сам.
– Ну, что же, покажи тогда —
поднялся тяжело.
Как отдалённая беда,
предчувствие пришло.
Но беспокойства не видать —
бывало всё. И вот,
бок-о-бок двинулись туда,
куда прошёл развод,
куда всё как-то недосуг
бывало заглянуть…
За хвойный лес, за низкий луг
ведёт пустынный путь,
в ту сторону, куда с трудом
слезает день с небес…
Проходят караульный дом.
Безлюден хмурый лес.
В разведке – шаг нетороплив,
сперва смотри, куда.
Недолгий спуск. Крутой обрыв.
И – чёрная вода.
Прихлынул к сердцу непокой.
Стоят и смотрят, как
там, за Смородиной-рекой
встаёт недобрый мрак,
колышется слепая муть,
закат не разглядеть,
и кто-то в смраде и дыму
уже ползёт к воде…
и тихо говорит солдат
– Вот, можешь посмотреть,
здесь тоже есть граница, брат,
тут – жизнь, а там вон – смерть.
И вот ответ на твой вопрос —
за этою рекой.
И вот зачем здесь первый пост,
и этот часовой —
там, на Калиновом мосту…
А часовой стоял,
и метронома мерный стук
над ним века считал.
А за рекою, из теней,
отрыгивая страх,
вздымался грибовидный змей
о девяти главах.
Но часовой стоял, как влит
в саму земную твердь,
поскольку был уже убит,
и в нём не властна смерть.