Леонид Доброхотов - Городище

– Но при этом хорошо питаться, – добавил Архивариус.

– Вот-вот! – подтвердил землекоп и радостно засмеялся. – Неужели всё это в последний раз?

– Что?

– Да вот лопаты эти неладные!

– Ты копай, копай! Найти ещё надо.

Толик со словом «Эх» всадил лопату в землю и выбил фонарик из рук начальника археологической экспедиции. Фонарик погас.

– Бестолочь, – заругался Архивариус, – ты мне чуть руку не оттяпал! Понемножку нужно!

– Я побыстрее вырыть хотел! – оправдывался работяга.

– Исторический слой спешки не любит! – заметил учитель, ремонтируя фонарик.

Наконец свет появился снова. Архивариус направил лучик в углубление, и там что-то блеснуло.

– Не копать! – рявкнул руководитель и начал скрести в яме пальцами.

Он извлёк какую-то металлическую вещицу, поплевал на неё и, протерев носовым платком, приблизил к глазам. Лицо Архивариуса выразило величайшую радость.

– Это же замочек от древнего фолианта! – воскликнул он. – А какая энергетика прёт!

Глаза Толика блеснули.

– Золотой?

Архивариус попробовал находку на зуб.

– Скорее всего, медный.

Лицо Толика скисло.

– Выгоднее медный кабель выкапывать. Там хоть весу больше.

– Всё ценное там, внутри! – Архивариус затряс от радости напарника за плечи. – Мы на верном пути!

Вдруг Толик встрепенулся.

– Постой! Дай-ка сюда! – протянул он руку к исторической находке. – Где-то я такую штуковину уже видел!

Он внимательно посмотрел на замочек, взял у руководителя фонарик и пошёл к куче мусора.

– Ё моё! Да здесь до фига таких! – осветил он фонариком поломанный комод с множеством точно таких же замков. – А в этом месте одного не хватает! Вот он в ямку-то и залетел!

Архивариус сравнил металлические изделия комода с замочком от «древнего фолианта» и сердито сказал:

– Чтобы проникнуть в суть, надо презирать модальность зримого, балбес! За работу!

Блюм в тяжёлой римской тоге возлежал на тахте в квартире Пустырёвой. Любовь Семёновна в лёгкой тунике сервировала перед ним столик. Блюм взял в руки бокал с вином и встал в торжественную позу.

– Священный сенат одобрил наш почин, – начал он свою речь. –

Великий монумент будет возвышаться в третьем Риме! И этим документом я обязан тебе, о, несравненная матрона!

– Не хочу быть матроной, – скривила улыбку Любовь Семёновна. – Кстати!

Она быстро сбегала в кладовку и вернулась с ботинком авангардиста, которым он запустил в Пустырёву из троллейбуса.

– Хранила все семь лет!

– Что это? – брезгливо взял Блюм за шнурок ботинок. – И я когда-то носил говнодавы фабрики «Скороход»? Немедленно выкинь эту гадость!

Блюм нажал на кнопку пульта, и приделанный к люстре вентилятор начал выдувать из коробочки лепестки роз, которые мягко ложились повсюду, распространяя благоуханье. Пустырёва вдохнула аромат всей грудью и застонала от блаженства. Усатый римлянин осушил бокал до дна и снова возлёг на ложе.

– А теперь я хотел бы перейти к самому главному.

Любовь Семёновна смущённо улыбнулась и опустила глаза.

– Готова ли ты, мудрейшая Минерва, выслушать мои слова до конца?

– Да, – вся в ожидании пролепетала хозяйка.

– Итак, мы переходим ко второму этапу великого почина. Сегодня я счастливейший из людей: я нищ! Я открыл счёт в банке для перечислений всевозможных пожертвований на памятник и внёс все свои сбережения первым! Ради великой идеи я готов отдать последние сандалии!

Рука Пустырёвой сжала горсть лепестков роз. Она встала и медленно подошла к окну. Губы её дрогнули.

– На следующем этапе нам нужно привлечь как можно больше спонсоров, о, милосерднейшая Юнона!

– Я думала, ты поумнел, – сказала начальница грудным голосом, не оборачиваясь. – А ты такой же олух, как и был! Думаешь, твоё сооружение тебя прокормит?

– О, я готов голодать всю жизнь, лишь бы осуществился мой проект!

– А он тебе нужен? – вдруг резко повернулась Любовь Семёновна, в глазах которой стояли слёзы. – Вот это зачем тебе нужно? – Она подбросила смятые и пожухлые лепестки вверх. – У тебя был приличный капитал! На него можно было бы учредить банк! А ты всё пустил на ветер!

– О, я могу продать свою колесницу, и нам на первое время хватит, жестокая Диана! Но искусство для меня священно!

– Искусство? – Пустырёва зло сверкнула глазами.

Она быстро подошла к столику, налила себе полный стакан вина и выпила.

– Искусство! – повторила Любовь Семёновна с ненавистью. – Ты знаешь историю моих родителей! Бедные провинциальные актёры, которые мотались всю жизнь по стране из театра в театр! Для них тоже искусство было священным! Они даже собственной крыши над головой не нажили! Искусство! Я, как детдомовская всё на голом месте своими собственными руками! Я не хочу, чтобы мой ребёнок тоже вот так же! Искусство!

– Замолчи, о, нечестивая Эринния, некогда совершившая детоубийство в своём чреве!

Пустырёва рухнула головой на стол и зарыдала.

– Я столько для тебя сделала, – захлёбывалась она слезами, – скотина…

– Да ты на себя посмотри! – вдруг вспылил Блюм, прекратив ломать комедию. – Тебе только деньги, деньги и деньги! Куда ты старика дела? А? Квартирку захотела к рукам прибрать? Может быть, ты его отравила? Участковый, между прочим, интересовался! И правильно, ибо ты на всё способна! На всё!

Он немного успокоился и продолжал.

– Значит так, не хочешь больше мне помогать?

Любовь Семёновна, подняв голову, смотрела на авангардиста удивлённо-испуганными глазами.

– Не хочешь? – Он выдержал паузу, но ответа не последовало. – Не надо! Кстати, завтра прилетает Джон! Ох, развернёмся! – потёр он ладонями. – Тунику можешь оставить себе на память. Дверью хлопать не буду. Гуд бай, банкирша!

Блюм удалился. Пустырёва с ненавистью посмотрела на блюмовский ботинок, который одиноко стоял у тахты, потом перевела взгляд на его картину. Обе вещи одна за другой вылетели в окно. Ботинок в этот раз угодил по своему назначению прямо в урну. Картина же плавно полетела по воздуху, описала дугу и влетела в открытое окно комнаты Натальи Леонидовны, которая жила на первом этаже. Старушка посмотрела на абстрактную «абракадабру» оценивающим взглядом и примерила её на стене вверх ногами, прикрыв картиной место с оторванными обоями.

Через неделю Архивариус с помощью своего магического метода вычислил, что Пустырёва снова томится в одиночестве. Он сразу же позвонил ей и пригласил на выходные в Серебряный бор купаться. Начальница нехотя согласилась, чтобы как-то развеяться. Она переменилась: стала замкнута, холодна и надменна. Душевное состояние внешне выражалось в стиле «вапм». В тёмном обтягивающем костюме, гладко причёсанная, с резким макияжем на лице Пустырёва сидела в кресле водного велосипеда, педали которого с удовольствием покручивал Архивариус.