Марта Шарлай - Лени Фэнгер из Небельфельда

Бруно никогда не рассказывает, насколько любил друга или даже как ему тяжело это рассказать. Лени и Бруно каждый год видятся на кладбище или случайно в городе. Он не избегает Лени, но и жажды видеть её у него нет. И зачем бы. Говорить Бруно – почти не говорит. Она и не спрашивает ни о чём.

В прошлом году Лени столкнулась с Бруно в воротах кладбища, когда он уже уходил, и пошла рядом с ним – молча – до самой железнодорожной станции. Шла, прикрыв глаза, держа Бруно под руку, а когда он грубовато отодвинулся от Лени на перроне, она только и сказала: «Не понимаю я вашего Парижа – что вы находите в нём? Нет городов лучше Небельфельда. Леон тоже так считает». Она стояла, растерянная, пока поезд вместе с Бруно не скрылся из виду. Потом тащилась домой по вечернему городу, заглядывая в витрины магазинов и кафе. Застыла у одной кондитерской – такими пирожными кормил её, четырёхлетнюю, Леон, когда они только прибыли в Небельфельд. А мама говорила: «Не стоит, Леон, слишком сладко».

«С вами всё в порядке, фрёйлейн? – спросил внезапно появившийся полицейский. – Не лучше ли пойти домой: такой дождь… Могу проводить… Или позвонить кому-нибудь?» Лени ответила: там нет связи… – и поплелась по нескончаемой Иоганнштрассе. А потом, уже во дворе, раскачивалась на качелях, вглядываясь в темноту окна Леона, вслушиваясь в скрип несмазанного механизма.

«День без тебя казался ночью мне, а день я видел по ночам во сне», – повторяет она – и: «Каждый день? правда? до сих пор?» Бруно в своём духе: «Что ты можешь об этом знать?» – «Всё!» Она делает паузу. «Всё! Я имею на него прав больше! В нас одна кровь!» Бруно цинично усмехается: «Нашла благо…» Но вдруг берёт Лени за руку – «Пошли выпьем». – И через паузу добавляет: «Жаль, что ты не брат-близнец Леона».

В кафе Бруно заказывает бутылку бордо. Он не пьёт других вин – привычка, воспитанная Парижем. Они сидят друг против друга. Чужие. Бруно пристально смотрит на Лени. «Ты с годами становишься на него всё больше похожа, – говорит. – Надеюсь, будешь счастливее и проживёшь дольше. Главное не делать глупостей, понимаешь? Не всё правда. Всё неправда. Всё тебе лжёт. Даже твоё отражение». Лени не хочет слушать Бруно. Она и сама знает, что похожа на Леона, хотя ростом не вышла и волосы её светлые.

Бруно выпивает бóльшую часть бутылки, в то время как Лени едва пригубила и держит бокал в руке. Бруно говорит: «Он так же смотрел – вот как ты сейчас… Не то обвиняет, не то сожалеет… А мне что делать – гадать на ромашке?..» И вдруг смеётся. Она думает: это уже было, он так смеялся, и пальцы мои немели.

Ещё через четверть часа, которые они проводят в молчании и разглядывании друг друга исподтишка, пытаясь найти друг в друге след, озарение от Леона, Бруно резко бросает: «Мне пора». Целует Лени в щёку, пожимает – совсем как Леон когда-то – ей руку и уходит.

Лени, оглушённая: не шевелясь, не моргая, без единой мысли в голове, – вся погружена в ощущение этого рукопожатия. Кёльнер спрашивает, всё ли в порядке, Бруно спешит его заверить: «Да, спасибо» – и выходит вон.

На последнем автобусе Лени едет, едет по Небельфельду, бесконечно долго.

А если Леон откроет дверь?.. Вдруг всё неправда? Все эти пять лет? Все эти пять вечностей?.. Но когда она подходит к дому, окна Леона по-прежнему черны. Лени знает: мама сидит в темноте, за убранным столом, перед фотографией сына и беззвучно произносит длинный монолог. До самого утра так и будет говорить.

Лени прислоняется лбом к двери, потом опирается спиной. Холодно. От нашей квартиры страшный холод. Потом наконец отпирает дверь – осколок света в маминой зале дразнится сквозь фигурное стекло. Так и есть – мамин беззвучный монолог, до утра.

В комнате Леона всё как было. Ничего не меняется, кроме беспорядка, который время от времени устраивает здесь Лени. Тогда фрау Фэнгер жалуется: «Опять книги не на месте, фотоальбомы выпотрошены. И вот, пятна от кофе на столе. Ты же знаешь, как аккуратен Леон, как он не любит бардака. Ах, Лени, Лени…»

Лени по-свойски – теперь уже ей ничего не грозит, кроме материнских вздохов: Леон не рассердится – входит в комнату. Присаживается на краешек его кровати и обращается взглядом к семейному портрету на стене. «Я сегодня виделась с Бруно…» – и не знает, что ещё добавить. А потом: «Он читал сонет…» – и произносит начальные слова сонета, вспоминая, как склонялась над белым крестом фигура Бруно. А я думала, сонеты – это только наше… Леона и Лени.

Лени идёт к себе. Значит, Леон снится и Бруно . Какой Леон у Бруно в Париже? Вот к ней приходит – стоит, молчит. Ни слова никогда не скажет, прямо как в жизни, бывало. И гадай по нему – чего пришёл, что на уме. Понятно: у мёртвых – больше ничего. Только Лени не верит в смерть. По крайней мере, в смерть Леона – не верит. Ну и что – тело нашли. Но душу-то нет.

Душа Леона заблудилась. Лени это всей собой ощущает. Она просит его каждый вечер – ну подскажи мне! Она перечитала все книги в его шкафу в надежде наткнуться на то, что ясно бы прокричало: вот! здесь и есть правда!

Знал ли Бруно Леона? Бруно молчит. Правильно. Лени его за это уважает – от имени Леона, если бы она могла им быть. Но от себя – презирает. Бруно запер у себя душу Леона. Мама о Леоне тоже ничего не знает: кроме того, что видела своими глазами. Но много ли она видела?

Бруно, Бруно… Случайно ли прочёл тот сонет? И Лени берёт том, кладёт его рядом с собой в кровать. Просматривает под светом ночника страницы в надежде найти знак. Но скоро, устав от минувшего дня и переживаний своих и чужих, собирается закрыть книгу. Том срывается и летит на пол. На разверстой странице простым карандашом, мелким почерком: «точно обо мне». И Лени читает обозначенную строфу:

Но ведь и обо мне, Леон! Обо мне! Куда спряталась твоя душа?.. Моя – покинула меня с тобой.

Лени обнимает книгу и засыпает. Снится Лени в эту ночь – Леон всё ходит по кладбищу, задерживается у своей могилы, читает Шекспира. И словно бы ждёт: сейчас кто-то близкий отзовётся – но никого рядом. Леон проходит сквозь ворота. А потом направляется в то кафе, где Бруно сказал, что Лени с Леоном похожи, садится за тот же столик. Не до конца допитая бутылка, оставленная Бруно. «Самые горькие капли на дне», – говорит Леон, выпивает из горлышка и уходит.