Марта Шарлай - Лени Фэнгер из Небельфельда

Тщетно пытается Леон объяснить малолетней, что такое смерть. И наконец Лени сама говорит: «Это значит – больше никогда не будет папиного лица, голоса и даже папиных очков?» «Да, – отзывается Леон, – никогда». И не может сдержать плача. «Леон, Леон! – кричит Лени. – Не плачь, пожалуйста, миленький Леон. Давай пойдём и отвоюем папу! Мы заберём его сердце, мы положим его под замок, оно никогда больше не будет не выдерживать!!» «Увы, Лени», – говорит Леон, вытирая лицо от слёз. – Теперь мы будем жить втроём: ты, мама и я. А папу станем вспоминать». Лени надувает губы, насупливается: «Я пойду его искать!»

Сон этой ночи она запомнила. Снилось нечто сияющее, голубое – светящийся шар, который отделялся от папиной груди и норовил разбиться вдребезги. Лени звала Леона на помощь, рыдала – просыпалась в слезах, и он укачивал её, уговаривая быть хорошей, послушной, спокойной девочкой. «Возьми папино сердце, – бормотала Лени, – спрячь его глубоко, чтобы никто не нашёл…»

Я помню, как ты брал меня на руки, как качал, напевая, отвлекал играми и сказками. Но что ты делал с мамой? Как поступал? что ты говорил ей? как именно подкладывал подушку, поил каплями?..

Лени боится момента, когда мать вернётся домой. Вынесет ли фрау Фэнгер пустоту, которую ничто уже не заполнит? Но сама Лени переступает порог как падает в пропасть – ощущая удар, сдерживая дыхание, зажмуриваясь… Она ходит по пустым комнатам. А если только представить, что случившееся – наваждение… И ничего страшного, непоправимого не было… Лени думает – ведь это так реально: фрау Фэнгер у дедушки, в букинистической лавке, помогает ему с переплётами и починкой редких вещей, выброшенных Северным морем. Леон как раз сейчас приедет на электричке из Марбурга, где он преподаёт математику. Математику, которой Лени никогда не понимала.

Она представляла голову Леона – полную чисел, математических знаков, наскакивающих на шекспировские строчки. Шекспир – это Бог Леона. А значит, и её, Лени, Бог. Вместо колыбельных песен Леон пел ей перед сном сонеты Шекспира. И в мягкий голос Леона она куталась как в плед. Она представляла, что голос Леона – это голос самого Шекспира; сам Шекспир склонялся над ней, напевая сонеты.

И Лени кружит посередине комнаты, и декламирует нараспев:

Леон читал этот сонет впервые, когда ей было пять; она ничего не понимала – все слова звучали как заклинание, прежде неизвестное. Она верила – так Леон говорит со своим Богом. Он у Леона другой. У всех один, а у него – другой. Вот какой странный язык у этого Бога, и только Леон его понимает. Потом Леон научил и Лени понимать. Но звучавший как молитва и заклинание у Шекспира, у других этот язык становился диким, как наречие какого-нибудь африканского племени. «Здесь тоже по-английски», – отвечал брат, когда Лени приносила книжку с похожими на шекспировские буквами, но никак не звучащими. «Нет, ты не слышишь! – возмущалась Лени. – Это совсем другой язык». И брат обнаруживал книгу в мусорном ведре. Скоро английские книги стали запирать – все, кроме Шекспира. Лени входила в комнату брата, бросала взгляд на портрет того, кого зовут Шекспир, который есть хранитель и дух семьи, и Бог, – а потом на тома книг. Девочка перечитывала взглядом все корешки, тревожась, не исчез ли какой-нибудь том. Если одного не было, вскрикивала: «Леон, моё сердце сейчас не выдержит!» (она помнила, что самое большое горе в их доме называлось «сердце не выдержало»), и Леон понимал, в чём дело – тут же указывал жестом на письменный стол или кровать, где лежала книга. И тогда Лени махала рукой, как если бы хотела добавить себе воздуху, и с облегчением выдыхала: всё в порядке.

Аромат, может быть, и можно запереть в колбу, но что делать с нашей ситуацией, Леон?… Что сделать, чтобы оставить тебя навсегда? Для других – неважно. Для меня. Пусть для мамы… В каком саркофаге могла бы сохраниться твоя душа?.. Я должна её распознать…

Лени морщится, наталкиваясь взглядом на приготовленный воскресный костюм, решительно убирает его в шкаф, а потом находит среди идеально уложенного белья любимую пижаму брата. Лени облачается – утопает… кутается, подбирает штанины, закатывает рукава. Валится на кровать, зарываясь под одеяло, и отдаётся памяти, как волнам обессиливший пловец…

Однажды Леон пришёл поздно ночью. Были каникулы; в такую пору он позволял себе больше обычного: больше веселья, беззаботности, развлечений. Правда, в тот день развлечения имели горький вкус: подруга оставила его. «Просто разлюбила, так бывает», – говорил Леон. «Зачем тебе девушка? – спрашивала Лени. – Ведь у тебя есть я…» В ответ он обнимал младшую сестру, целовал её в висок, бормотал что-то вроде «вырастешь – поймёшь». Положим, она уже и тогда выросла – ей было тринадцать, и она, конечно, напоминала Леону, скольки лет Джульетту отдавали замуж, прибавляя, что речь вовсе не о том.

В ту ночь Лени ждала брата в его комнате, в его большой кровати, читая «Гамлета» и от всего сердца Гамлета ненавидя. Лени готовила речь, чтобы обрушить её на Леона. Кто этот Гамлет? Слепец – и ничего больше. Он смотрит в её глаза – и не видит. Скажи, что он должен видеть в её глазах? Любовь? Нет! Он должен видеть себя! Он, всегда он отражается в её блестящих зрачках, на что бы Офелия ни смотрела…

Лени чувствует: её сгребают в плотные объятия; обдаёт удушливый запах крепкого алкоголя. «Гамлет» оставлен – книга вот: на краешке кровати, герой уходит стремительно, так что Лени видит только его спину и знает, что он ухмыляется; да, она чувствует ухмылку сквозь его тёмную спину; ненависть уплывает, как тот газ, в воздух, в открытое окно – уже и следа нет. Теперь дрожь, дрожь поднимается из самой глубины, оттуда, что и назвать невозможно – чему нет названия, и докатывается волной, и обдаёт, а потом – назад. И раз за разом нахлёстывает сильнее, и вот уже невозможно отскочить, отвратить себя, и Лени уже прочно втянута в игру волн. Она замирает, как замирают перед тем, как прыгнуть в пропасть, – когда прыжок неизбежен. Она жмурится изо всех сил, приготовляя себя к удару о воду, затем сразу к погружению – бесконечному, бесконечному…

Такое она переживала во сне – никак не достигала дна; летела, летела, и так же было жутко, но и любопытно: что потом?.. И океан или море становились то жемчужной раковиной, то цветком лотоса, вбирая Лени; то Лени оказывалась верхом и едва могла удержаться, когда вода оборачивалась панцирем гигантской черепахи; или река, темнея и сужаясь, приобретала образ угря, чёрного, извивающегося, скользкого, унося Лени в глубину другой воды со страшной скоростью; потом Лени снова падала в воду, и вода снова заверчивалась раковиной… И тошнота подступала от этого неостановимого верчения… И нельзя было сказать, что сильнее владело ею – смертельный страх или страшное наслаждение. Она думала, пребывать ей в этом состоянии вечно.