Марта Шарлай - Лени Фэнгер из Небельфельда

Она ловит руку Леона – и прижимается к ней лицом, целует её, плачет. ЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеон. Напевает как в детстве. В тебе моя жизнь, Леон. Ты не причинишь мне боли, ты не обидишь меня, ты не оставишь меня… Шепчет неслышно, заговаривая свой страх. Боится повернуться к нему и разрыдаться. Находит в себе силы – и поворачивается. Даже в темноте видно, что лицо Леона прекрасно. Больше лица она любит голос Леона… Его голос спасает от страха, от тревоги, от всего, от всего… Она опускается на подушку, его рука падает рядом, она прислоняется к ней краешком щеки – не шевелится до самого утра. Ночь напролёт она слышит его голос, и у этого голоса нет тела.

Утром Леон будит её. Не говорит – рычит, как разъярённый лев. Что она делала в его постели? Какой глупый вопрос. В постели спят. А кто-то вчера был пьян…

Леон сыплет проклятьями, перемежая их репликами о приличии, воспитанности и благоразумии; Лени вкрадчиво: береги голос, Леон, иначе не сможешь больше читать сонеты. Кстати, твой Гамлет – дурак. Больше уже она ничего не стала говорить – сама разозлилась на брата.

И вот она лежит и отчётливо осязает его руку у себя под щекой. И так хочется, до слёз, до ощущения совершенного сиротства, услышать его голос, его сонеты… Она всматривается в тот день, когда он читает пятилетней Лени сонет о коварном времени, оставляющем навечно лишь эфемерные воспоминания о былом. Она бы хотела ответить протестом, но ненавидит английский язык.

Как только Лени открывает глаза, взгляд её падает на желтоватый от времени потолок. Произносит про себя твёрдо: на занятия сегодня не пойду – буду помогать маме с приготовлениями.

Пять лет назад Пасха приходилась почти на то же число – в один день разница.

Лени лежит в постели, потягиваясь, вглядываясь в потолок, словно в экран, где с пошипливанием крутится плёнка. Перед глазами проносится кадр за кадром.

Леон в предпасхальный день приносил ветку, украшенную лентой, и зайца из молочного шоколада. Целовал Лени дважды, в каждую щёку, и говорил: посажу его в угол твоей кровати, а он как-нибудь потихоньку накануне воскресенья шмыгнёт в окно, чтобы снести алые яйца. Она протестовала: «Леон, это же глупости! Ну не может заяц нести яйца, да ещё красные!» Этот миф – абсолютный вздор, думала Лени.

Разве ты не знаешь настоящую историю, мой безгрешный Леон? Мария Магдалина принесла Тиберию в Рим в своей руке яйцо. «Христос Воскрес!» – приветствовала она императора с глубокой радостью в сердце. «Возьми в честь этого Великого праздника Воскресения Христова моё скромное подношение – это яйцо». Тиберий сказал ей – точно как я тебе сейчас про зайца: «Что за вздор ты говоришь, женщина! Как не бывать яйцу, в твоей руке зажатому, алым, так невозможно, чтобы воскрес преданный смерти Иисус Назарянин». Но вот Мария Магдалина протягивает Тиберию десницу, разжимает длань – и алое, что плащаница Богородицы, яйцо пылает на ней.

Леон снова целует сестру, заключает в объятия и шепчет на ухо: «Евангелистка Лени, приветствую тебя в Страстную Субботу, накануне Великой Пасхи!» Лени целует и обнимает Леона в ответ.

До неё доносится запах булочек с корицей – мама обязательно печёт их к Пасхе. Непонятно, почему и когда так стало, но только всё своё детство Лени просыпается в Страстную Субботу с запахом коричных булочек.

Ну что ж, лимонного ягнёнка – Леон любил его – она будет делать сама. «Жаль есть – как живой, сказочный, волшебный ягнёнок…» – говорил Леон. И Лени приходилось самой начинать варварское поедание. «Сначала лишим тебя наименьшего – хвоста», – и Лени отрезала мягкий, ещё не потерявший всего тепла бисквитный хвостик.

«Мама, – говорит Лени, входя на кухню, – что же ты с самого утра хлопочешь?» Фрау Фэнгер отвечает: не спится, занять руки нечем. Ещё бы. Лени знает, что покрывается на самом деле этим «нечем руки занять».

«Хорошо. Тогда я иду в магазин за яйцами и краской». – «Да уж куплены», – отзывается фрау Фэнгер. – «Ты не позволяешь мне ничего делать, и я не приношу никакой пользы». – Фрау Фэнгер усмехается: «Я знаю, что тебе эти хлопоты не слишком приятны». – «Ты права. Но лимонный ягнёнок – мой, не так ли?» – «Разумеется, этого я у тебя отнимать не стану. Ты печёшь его со своих десяти лет». Лени целует мать в щёку и бросает, уже на ходу: «Я за цветами и венком». – «А кофе?» – «Выпью у дедушки. Заодно извинюсь – вчера я ужасно себя вела, не так ли?» – Фрау Фэнгер произносит тихо, будто в сторону: «Ты беспокойное дитя, Лени, совсем не такая, как твой брат». – «Я знаю. Но Леон – святой. А я нет».

Они никогда не говорят о Леоне в прошедшем времени – условились об этом, не проронив ни слова. Поэтому и комната его остаётся без свечей и траурных рамочек, и нет запрета туда входить. Кроме большой семейной фотографии, сделанной в день, когда Лени исполнилось пятнадцать, в комнате Леона висит портрет Шекспира. Висит с незапамятных времён – Лени тогда, должно быть, ещё не родилась. Но фрау Фэнгер редко заходит в комнату сына. Лени же любит бывать здесь, в этом пространстве, наполненном запахом Леона, его голосом, его книгами, его одеждой.

Лени разбирает кипы фотографий, которые делал Леон: в этой комнате вся их, брата и сестры, жизнь. Несколько сотен снимков, где Лени и Леон вместе; где Лени готовится поймать птенца, которого якобы сейчас выпустит Леон, где Лени машет Леону, зовёт его, улыбается ему, корчит рожицы, сердится на него, дразнит языком от обиды… Сотни, сотни Лени и Леонов, связанных одним моментом. Нет. Это одна Лени и один Леон связаны сотнями, тысячами моментов – других таких Лени и Леона нет во всём белом свете.

Поминки – весь этот спектакль пять лет назад – фрау Фэнгер играла для других. Так надо. Другие убеждали фрау Фэнгер: она привыкнет к этой мысли. Каждый год в День поминовения она ходит на могилу к Леону, чтобы не забыть, где теперь его новое пристанище, чтобы привыкнуть к мысли, что Леон больше не появится на пороге их дома. Сколько ещё это продолжится?..

Я знаю Леона целиком: его глаза, рот, нос, лоб… его большие, всегда тёплые руки… Если бы я ослепла, я пошла бы его искать в царство мёртвых – если бы мёртвые не утрачивали тел – я нашла бы его ощупью; по запаху; по голосу – если бы могла слышать. Да, он бы только сказал слово – не надо фразу, и я бы нашла его, моего Леона… Я упала бы в его объятия, нет, я бы вцепилась в него, я вытащила бы его сюда, закрыла бы его у алтаря Шекспира, заставила бы читать сонеты, а сама падала, падала бы в его голос, испытывая несравнимый ни с чем трепет. ЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеон… Я не знаю только одного – твоей души: что с ней? Где была она, когда ты не смотрел на меня, когда не читал сонеты, когда не пил с нами кофе, когда не жалел лимонного ягнёнка под моим ножом, когда не разбивал со мной на спор алого яйца, когда я переставала удерживать тебя, Леон?..