Дмитрий Лашевский - Трилогия пути

– Для нас, – заметил Белов.

– И так и останется? – не сдержал наивности Зуев.

– Ну, что вы, половодьем снесёт. Тут так вздувает…

Зуев присмотрелся. Следы давнего половодья, раньше как-то не бросавшиеся ему в глаза, сейчас показались действительны до невероятности.

Берег повысился. Он представлял собой глинистый трёхметровый откос, из которого щупальцами бесконечного спрута тянулись ищущие добычи корни. И те из них, что поизвилистей и крючковатей, были унизаны пучками сухих водорослей и вообще разнообразной речной травы и мусора. Когда-то бурно пронесшиеся, теперь эти седые клочки обозначали подъем воды. Чтобы достать до верхних, нужно было бы встать в байдарке и ещё вытянуть руку.

– Фантастика! Неужели вода так стояла?

– Так ещё и не межень. Тут, говорят, к нынешнему метр падает, откиньте-ка. Тогда уж пешком…

Зуев вообразил, что будто они плывут внутри реки, по середине её глубины, какие-то двоякодышащие – этою и той реальностью, во всё корчующем сумасшедшем потоке, выдержать который они слишком слабы и погрузились… Он, пока эта реальность была спокойна, прикрыл глаза, пытаясь чужой памятью почувствовать над собой толщу той, миновавшей, – и потом с азартом спросил:

– А что, весной тоже ходят?

– Весной и ходят, – ответил Белов, – только на катах. Ну, каяки ещё. Но это другое. Это, Антон, совсем другое. Там своя жизнь. Там люди отчаянные, рисковые, за адреналином рвутся. А нас мало. Мы, если хотите, каста, дистанционщики. Гляньте, выдра!

Невдалеке текла маленькая чёрная голова. Заметив лодку, выдра рванулась к кустам, её спина на миг змеино выкатилась из воды, чёрный контур рассыпался на пунктиры и скрылся. Из кустов донеслось кряканье, и несколько серых птиц беспокойно замельтешили над местом.

– Так что мы не одни, – сказал Белов. Сам он чувствовал постороннюю закулисную жизнь привычкой догадки, не одним только зрением и слухом, – и был немножко рад случаю предъявить её действительность.

Повечерело. Река засеребрилась, и шум её не расслаивался в пространстве, а, будто отражаясь от акустических сводов, весь концентрировался в том невидимом тоннеле, которым двигалась байдарка.

– Попьём, – попросил Зуев.

Тоненький ручеек вкраплялся сбоку. Они вошли прямо в его устьице, Белов взялся за траву, а Зуев, склонившись, стал ловить во флягу расплёскивающийся по камушкам ручей. Пил он горячо и выпил сразу почти половину.

– А здесь вода другая, – удивился он, передавая флягу. – Та хвоей пахла, а эта… будто жемчугом. А, Станислав?

– Вы с этим Станиславом иной раз искупаетесь, прежде чем договорите, – проворчал Белов. Ему понравилось про жемчуг. – Вкусная вода, настоящая.

Они тронулись, но в мышцах стояла трудная лень. Свет ослаб, и солнце уже сидело где-то в левом лесу.

Белов перестал грести, развернул карту и решил:

– Пора на ночёвку.

– Так рано? – на всякий случай спросил Зуев, которому мягкая подставка под спину на шпангоуте казалась раскалённым напильником, и хотелось побыстрее куда-то лечь, хоть на дно.

– Можно бы ещё, да пока ищем…

Зуев мысленно простонал. Однако долго искать не пришлось: минут через десять река вдруг расширилась и обнаружила островок с признаками пристанища. Островок, занявший всю прежнюю ширину реки, был полностью лиственный, без единой ёлки, и уже затеял отдалённую игру с осенью. Сероствольные осины, прячущиеся в берёзовой гуще, напустили по кромкам лёгкого праздничного кармазину, а берёзы стояли побледневшие, в той тонкой лимонной усталости, которая присуща лицам ожидающих роды женщин, и от которой иных, как, например, Зуева, последним усилием выпрыгнувшего на траву, посещает вкус счастья, больше всего напоминающий почему-то напиток хлористого кальция… Ближе к воде преобладали ветлы, но среди них, соступив со склона, возвышались ильмы, вытянув свои ветви далеко навстречу приплывающим. Их зелень сохранялась без помарок. Это был одухотворённый остров.

Сойдя на берег, Зуев попытался размять и соединить своё тело, но оно сопротивлялось отдельными болями и затёками. Тяжело двигаясь, он насобирал берёзовой всячины и в готовой каменной выкладке развёл костёр. Под иногда взглядами Белова у него было досадное ощущение, что тот проверяет его – в вещах простых и обыкновенных, и, может быть, оттого котелок долго не устраивался… Белов тем временем установил палатку и провозгласил:

– Вот, пять минут – а дом.

Он сразу же вспомнил, что накануне уже произносил эту фразу. Но Зуев ответно кивнул и пообещал:

– Сейчас каша будет.

Он относился ко всей этой походной обыденности с таким искренним любопытством, как будто никогда в жизни не покидал города, где каналы прямее проспектов, воды тихи, а деревья в парках высажены по визиру. Впрочем, Белов допускал, что так и было.

Кашу они ели уже затемно, когда звёзды соперничали с остывающими углями: зуевский костёр быстро прогорел и только случайно вспыхивал от настигнутой сухой тростинки. Зуев думал, что проглотит ужин, но гречневая каша, соблазнительно испещрённая специями, едва елась. У Белова тоже не было аппетита, и в котелке осталось. Зато чай они настояли круто и, бросив по зёрнышку сахарина, долго пили из жестяных кружек, с наслаждением глядя в небо. Глаза слипались.

Они забрались в палатку и обняли землю. Какая-то единственная птица высвистывала скучную непрерывную мелодию. Зуев хотел спросить, как она называется, но постеснялся и уснул.

На другой день, действительно, ломота спала, всё тело прояснилось, и Зуев почувствовал, что спина, готовая и привычная к интенсивной работе, может и просто терпеть, – и устойчивость терпения была приятна. Он почти свыкся с чрезмерностью байдарки, которая ему поначалу казалась курицей на голубином круге. Тяжеловесная мысль затевать спортивные гонки на таких судах выступила из чуждости, как вот посторонний человек, а заговорить – и бывает, окажется близким и понятным… Больше всего его раздражала ширина корпуса, из-за которой, даже сидя на родном высоком сляйте, – весло входило в воду слишком полого – и приходилось вырывать, толком не закончив проводки. Вёсла, правда, были соответствующей длины, однако, доворачивая, усилие уходило вбок, и он приспособился к укороченному гребку. Мозолей, как ожидал, на ладонях он не натёр, и, несмотря на отсутствие древесной упругости, в этом брутальном весле чувствовалось всё более какой-то стремительной жизни.

Утром он пожаловался Белову на всё это несовершенство.

– Погодите, – ответил тот, глядя куда-то поверх времени, – придёт и к нам хайтек.

Пытался дуть ветер, но его смаривало, и всей силы хватало на то, чтобы поклонить Иван-чай, местами густо приветствующий плывущих. В заводях раздавались чугунные всплески. Река вяло текла по среднегорному плато, то подпускающему болота, то обнажающему скальные останцы. Они ещё почти не участвовали в реке, следили молчаливым дозором.