Дмитрий Лашевский - Трилогия пути

– Мы – обедать, – сообщил загребной. – Привет передним, только, похоже, они вас многовато наставили.

Белов задумчиво кивнул, придерживая гребок.

– Завтра поборемся, – пообещал рулевой. – Записочку только подвесьте.

– Конечно, конечно, – отозвался Белов. – Вы думаете со светом выйти?

– А что! – залихватски возразил тот, уже уводя в сторону, где среди ивняка, проткнутого несколькими берёзками, выдался галечный пляж.

– Долго не встретимся, – пробормотал Белов.

Студенты, может, и не расслышали, а в Зуеве встрепенулась преферансная душа, и он весело обернулся. Белов, однако, минуту будто о чём-то раздумывал и только потом, прищурившись решением, вложился в работу.

Стайка чаек пролетела навстречу, то и дело прижимаясь к воде. Их спутавшиеся чёрно-белые синусоиды оставляли в воздухе лёгкий слоистый след, видимый улыбающейся изнанкой воображения. Затем гонщики опять остались одни.

Но одиночество длилось недолго, как в мечте. Река стратегической дугой прощания отклонялась к западу, где, всё равно за горизонтом, был единственный, и последний, город. Далее река оставалась наедине с тайгой. Сам город стоял на другой реке, тёкшей, благодаря водоразделу, противоположно, – и, глядя на карту, это походило на встречу двух близких и равных людей, ещё равных, из которых первый отправляется в нежное умиротворение юга, билет в один конец, а другой, невольным волнением приникая к встречной судьбе, уже взял суровый жребий…

Река не достигала города, но он слал к ней своих послов. Стали попадаться покосы с громадными, издали похожими на слонов, стогами, лес всё чаще расступался, по холмам заблестели поля. Кое-где росли, сбегая в долину почти к режущей берег дороге, жгучие травы, название которых Зуев когда-то знал, – и с чувством двоюродности проплывал мимо. В одно месте берег шёл долгим уклоном, – и тысячи капустных голов, казалось, собирались скатить в реку.

Разреженные, как коршуны, урчали трактора, и то и дело странная и неожиданная фигура человека вырастала на берегу, косаря или рыбака, будто заимствованного в далях. Некоторые махали руками и кричали что-то очевидное и неразборчивое. Завидев их, Зуев чувствовал одновременно радость и что этого не нужно. У многих рыбаков, вместо удочек, были проволочные ловушки с деревяшкою поплавка, и приходилось их огибать, чтобы не запутать лески.

В заводях рыбачили с лодок. Когда байдарка приблизилась к одной из них, старичок, горбиком застывший в ней, не оборачиваясь, поднял сморщенный палец. Детски повинуясь, гребцы подняли вёсла и покатились тихой скользью. Старичок посмотрел на них исподлобья, как сквозь туман. Ему было лет семьдесят.

– Спасибо, – прошептал он. – Голавля беру, пугливая особь. Плеснёшь – разбежится мигом, и снова подманивай. Запросто.

По воде теребился накрюченный кузнечик. Рыбак перевёл взгляд на него.

– Удачи, – тоже шёпотом сказал Белов. – Наших видели?

– Недавно пробежали… Пару взял да один сошёл, так вроде будет… Часов-то нетути, – он снова поднял взгляд, на этот раз ясный и горький.

Байдарку уже вносило в поворот. Они прошли его и увидели хутор, в воде плескались ребятишки, с визгом бросившиеся за байдаркой. Один из них, худой стремительный мальчуган лет восьми, пронырнул наискось и едва не ухватился за корму, но Белов вильнул, и мальчику в лоб ударила лёгкая, короткая волна. Он пошёл кролем и отстал. За хутором следовали луга, вдали блестели крыши деревни, громадное стадо, вытянувшись чуть не на километр, паслось вдоль берега. Где он был полог, коровы входили по вымя в воду, провожая лодку такими же взглядами, какими смотрят цветы или лужи. Всё было как в настоящей жизни, и всё-таки тень неправдоподобия падала в душу. Может быть, оттого, что вот-вот все эти пейзажи должны были исчезнуть.

Деревня осталась сбоку, новая, с чёрными приземистыми домами и покосившимися заборами, выросла на берегу. Миновали и эту. Высаживаться было незачем: набор продуктов, даже и ржаного долгосрочного хлеба, выдавался сразу на весь поход, а надеяться на случайное снабжение этих мест не приходилось…

На краю деревни хозяйки, которым хотелось близко улыбнуться, тёрли на мостках длинные половики, пылал бесхозный костёр, ритмично кланялся журавль, и два пьяных голоса громко ругались через реку.

Навстречу попалось несколько плоскодонок. Влито стоя в них, тёмно-одинаковые, глаза в бороде, фигуры плечисто толкались трёхметровыми шестами и одолевали течение. Некоторые везли сено. Следом проплыли спасители Рима, безо всякого надзора, обгакали байдарку, и гордый вожак повёл их дальше.

– Вот вам натуральная Россия, Россия душой, – вдруг сказал Белов. Там её уже не чувствуется. Там жизнь, деятельность, работа, что угодно. Но душа здесь – в этих берегах, в этих людях.

– О Rus! – произнёс Зуев вслед гусям и обернулся: – в этой нищете?

– Погодите! – сказал Белов с тем же дальним прищуром, как утром – про экипировку. – Дайте душе жизнью-то обрасти! У нас страна ещё, можно сказать, в пелёнках, ничего толком нет; но коль будет – дойдёт и досюда.

Зуев как-то легко понял, что напарник его верит в прямолинейную силу пути и готов приложить её ко всему. Эта сила любое явление схватывала воображением и проецировала в будущее. Значит, действительность всегда стремилась улучшить саму себя.

– Новорожденная страна с тысячелетней историей, – сказал он. – Тысячу лет стояли эти чёрные хаты, полгода по колено в грязи, и ещё столько же простоят, если только ваш прогресс не слизнёт их, как бык языком, с земли. Я просто не могу представить, чтобы здесь – что-либо переменилось!..

– Ну, к этому спору лет бы через двадцать вернуться.

– Да хоть через сто! – неожиданно воскликнул Зуев. – Вообразите: кончается двадцать первый век, полёты на Марс, телепатия, термоядерный синтез, искусственное сердце. А тот старик так и сидит с удочкой и считает часы голавлями да дни до пенсии. Вы бы смогли, например, здесь жить, то есть по-настоящему?

Белов пристально смотрел на него и молчал. Хрустальные капли скучно скатывались по оранжевой деке. Налетел ветер и несколькими штрихами навёл тусклость на отражённое небо. Лодка слегка заиграла. Волосы тин, почти бездвижные у самой поверхности, казались нарочито-пластмассовыми.

– Ладно, Антон, хватит теорий, – разрезал Белов. – Что сейчас говорить… Смотрите-ка!

Двойная дорожка маленьких пузырьков вилась впереди байдарки. Это были не плесневело-опухшие пузыри, какие мутным потоком текут после перекатов, а утончённо-редкий след работы недавних вёсел.

– Взялись? – кинул Зуев через плечо.

Как гончая, байдарка понеслась по следу. В то же время ещё более потемнело и начался дождь. Он дробил несильно и ровно, шорохом фона, не просачиваясь внутрь, где разгорячённые мышцы совершали свой летучий азарт. Дождь, по энтропийной привычке стихии, стирал следы, однако в сплошной пупырчатости опытным вниманием можно было уловить маленькие искусственные воронки, – и Белов не упускал невидимого соперника.