Геннадий Мещеряков - На страницах юмор, шутки, а в душе тоска. Книга в трех частях

И начались скачки. Мощные рысаки разбрасывали в стороны волны воздуха, слышны были только крики возбужденных людей.

– Давай, Гера, мочи этого Зевса.

– Чего захотела?! Алмаз, вперед Алмаз!

– Не отставай, Громик, мы с тобой!

Один из гостей снял ботинок и колотил им по спине ничего не замечающего толстяка. Другой, видимо пьяный, пел Марсельезу и топал ногами.

Как бы ни кричали любители скачек, результат знал лишь Гром да его наездник Мельников.

– Разошлась больная нога у Грома, я даже не подгонял его: жалко, с травмой он. Поэтому еще дороже победа, хотя соперники были не по нашим подковам, – объяснял тренер.

– Миллиона полтора как минимум отхватили, – процедил сквозь зубы Семенов.

– Заслужили, не каждый выйдет с травмой на ристалище, – ответила довольная Старшова. У нее тоже раз в десять потяжелел карман.

Мельников снова вел под узцы своего воспитанника Грома и шептал ему на ухо о том, что за овином у конюшни его будет ждать соскучившаяся Дымка, а сейчас зайдут они за ометы и вмажут граммов по сто коньяку, закусят сахаром. Сами развлекутся, других взбудоражат.

Они – по-скромному, Семенов со Старшовой и другими высокими гостями сидели на берегу Иргиза долго, утром их разбудил Гром, прибежавший туда покушать травки, присыпанной сладкой росой.

Виктор Иванович Балдин, друг мой и сослуживец, по прозвищу Агроном Иваныч или просто Балда, похвастался мне, что выращивает во дворе коттеджа все овощи и фрукты, от названия которых образовались фамилии местных начальников – такова, мол, прихоть нанявшей его хозяйки: морковь, капусту, огурцы, репу, даже виноград развел.

– А знаешь, что в нашем доме поселились беженцы с юга: Лимонов, Персиков и Кабачков? – спросил я Балду. – Один в бюро занятости работает начальником, другой – помощником главы администрации, третий – хозяин кабачка.

– Так, скорее всего, фамилия у него от слова кабак, а не кабачок, – растерялся он.

– А Персиков – от слова перс, тогда? – подначил я.

Он принял все всерьез, и напрасно я убеждал, что хозяйка его с придурью, привычка ее – блажь, и не надо обращать на нее внимание.

С того дня долго не видел я Балду. Уже и осень окропила желтыми дождями деревья, а встречались с ним в последний раз весной, когда набухали почки и у самого Балды глаза будто подсинили. Он нес с базара на могучем плече саженцы плодовых деревьев. Длинные волосы (раньше он любил короткую стрижку) разметались рыжими прядями, и снова два синих мазка на загорелом лице.

– Что, батька, так рано поднялся, чего ты взыскался?

Тебе бы все ерничать да подначивать, – обиделся он. – Сам заварил кашу, подкинув мне задачку. Пришлось теплицу стеклянную построить – с водой, отоплением, иначе лимоны и абрикосы не вырастишь. А тут еще Кивин, начальник почты, появился. Хрен знает, откуда его принесло, сват, наверное, чей-то. Все лето тусовался во дворе с лопатой да мотыгой.

– Ну и как успехи, неповторимый ты наш чудак?

– Скоро угощу своими лимонами, – улыбнулся он. – Вера Васильевна уже подарила парочку Лимонину.

– А абрикосы – Абрикосову?

Он благодушно развел в стороны своими руками – вилами.

Сенька с Клавкой целовались у забора.

– Сто, сто один, сто два …, – считала Клавка, – до тыщи губы все отвалятся. Придется их впрыскивать, как Сонька. У верблюда нашего меньше. Сто пять, сто шесть… Тятька верблюда привез, чтобы в гостей плевался, особенно в тех, кого не любит. Сто пятнадцать, сто шешнадцать. … Дернет верблюда за хвост – плюет, вдарит по горбу – делает поклон.

– Умный, гад.

– Кто, тятька?

– Скорее, верблюд, меня так всего оплевал.

– Значит, тятьке не пондравился. И то: говорит, шелопай ты.

– Зато я язык изучаю: блатной, у братьев Тупиковых – по десять лет сидели.

– Нашел тоже язык.

– А если сяду? Сразу свой буду.

– Не подумала, я по дурости англицкий начинала.

– Клава, ты семь – то классов кончила? Диалект у тебя не наш, говоришь, как старуха Изергиль с Кавказа.

– Чай, семь лет ходила в семилетку, Изергиль Ивановна нас с первого по седьмой учила. Не отвлекай, сто осьмнадцать, сто девятнадцать, сто двадцать…

– Все, больше у меня денег нет. Ты, как отец, разденешь до гола.

– Мне ж пятнадцать, было б шешнадцать, тогда б раздела, и сейчас горю, как забытая кура на сковородке.

– Охладиться надо.

– В шешнадцать охладимся.

– Тогда я пошел, через год встретимся.

– Долгонько ждать.

– Особенно когда на скотном дворе да с племенными жеребцами работаешь. Один петух чего стоит: покукарекает – и на несушку. Смотри, баран по земле причиндалы тащит, не спрашивает у овцы, сколько ей лет. А пес-барбос, когда прижмет Жучку, как охлаждается…

– У нас, Сеня, верблюд на коров посматривает.

– А я что говорю: все охлаждаются.

– И мне надоело потеть, только и стирашь рубашку, трусы уж не ношу, десять раз не поцелуемся, взмокнут все.

– Полезли на сеновал.

– Боюсь, увидят.

– Кто? Петух или козел?

– Правда, они ж немые.

– А я о чем?

Комментарий

козла:

«Ни рог, ни головы, а учат, хотя у моего хозяина есть и борода и рога: только за порог, сосед – через плетень и сразу к хозяйке, как будто первый раз, а у него, девять козлят. Смэ – э – х!»

коровы:

«Еще телка, а оскорбляет: не отличим быка от верблюда, опосля стеклянных палочек-то. А ее отец: пол-деревни баб покрыл. Богач, скоро страуса привезет, кур топтать, чтобы несли крупные яйца. Без страусихи не получится. Му – у – дак!»

петуха:

«У меня одна извилина, но где вы видели петуха дурака? Кто станет есть сено после Сеньки с Клавкой? Только жвачные, они умом не отличаются, если довольны палочками, как будто нельзя под быка подлезть. Плакать все время не дело. Вон, заведующая птичником Оксана Львовна стажера загнала на насест. Очки слетели, глаза вылезли из орбит. Еще бы: у нее груди – не меньше верблюжих горбов. А птичница Дарья, старая дева, все время трогает член у жеребца и вздыхает. Фуражир Федя, наоборот, смеется, когда сравнивает свое достоинство с конским. Может быть, поэтому Дарья вздыхает. Не верю, что она старая дева, на уборке солдатам кашу варила, которой я так наклевался, что взлетал только на собачью будку».

жеребца:

«На сеновал они полезли, ну, и что? Приголубить можно и на лугу. Была бы кобылка. Клавка ничего, круп, правда, узковат, но расширить завсегда можно. Агрономша из города была как былинка, только на зуб, а через год в конюшню не пролезала: с ветеринаром спуталась, а он был настоящий конь, кобылы засматривались. Но занемог, темпераментами не сошлись. Всякое бывает, ио – хо – хо!»

пса: