Геннадий Мещеряков - На страницах юмор, шутки, а в душе тоска. Книга в трех частях

«Когда-то начинать надо, и чем раньше, тем лучше, не будешь делать щенков, они не родятся. Муж и жена Губовы одинокие, а совокупляются по большим праздникам, мы, собаки, чаще, лишь бы сорваться с цепи.

Прошлым летом лису оприходовал. Теперь полный комфорт, через день ко мне бегает, как Анфиса Германовна к Ивану Ивановичу. Я сначала думал, волки по ночам воют, из шкуры чуть не вылез от страха, ан, нет, это Анфиса Германовна. Она и к Сеньке ластилась, но он Клавку выбрал, хотя в деревне и выбирать некого. Собакам еще можно, если б не цепь».

вороны:

«Ходит без трусиков, недотрога, а в прошлом годе с Мишкой Разгуляевым в бане прятались. Мылись они там? Не видела, но три часа че делать в нетопленной бане? Да, и Сенька хорош. Я же не курица, летаю. От Василисы, лоточницы, на зорьке шел, камнем по привычке в меня бросил, до сих пор хромаю. Вот, клюну их в мягкое место, будут знать.

В соседней деревне старики только остались, человек восемь. А в нашей милуются, изменяют, ишо есть драйв».

верблюда:

«Клавка – вертихвостка.… В крестьян плевать? Они давно оплеваны, некоторые, как и я, с горбами: поработай-ка на хферме или в поле. Субъекты выбираю сам. Например, Мотова. Как же, водку он производит, пшеничную, из ключевой воды?! Точнее, из гнилых отходов и воды из пруда, куда только я не мочился.

А Кудаков? Овощи – скороспелки выращивает, от них животы пучит еще за столом. Не лучше продукция у Мутилова. Прокиснет молоко, он делает из него кефир, в крайнем случае, выбивает масло. Поносят все, опробовавшие их. Делец Узколицев смекнул и стал делать деньги на биоклозетах, которые устанавливает в местах массовых гуляний, му – ни – ци – па – ли – тет, слово-то какое, каждая буква стреляет, не делает этого. А знаете, где он их потом моет? В том самом мотовском пруду. Рожу наел, не плюнуть в нее – тяжкий грех.

Сеньку обмарал по-свойски, для прикола – похож он на меня в профиль.

Изергиль Ивановны:

«Клавка с Сенькой давно снюхались, дебилы, а туда же – в любовь. Один на скотном дворе, другая, вообще, никто. Отец фермер. Как вспомню его голос – «Изергилюшка!», противно становится. Хотел бросить свою росомаху, но у меня был муж, хромой, на тракторе ногу переехали. Осталась культяпка, сам давно в гробу.

Из окна все видно, но никого нет: с утра за хлебом сходят и – к окнам. Умирает деревня. Хоть Сенька с Клавкой балагурят, а ей нет и шешнадцати, хотя что, она сама с четырнадцати начала: кавказ все же. Любопытно, так звали и мужа – Кавказ Ибрагимович. Об их акценте не стоит и вспоминать. Она и сейчас плохо говорит, да, не с кем. Если с Сенькой – молод для нее, с отцом Клавки – недалеко ушел от своего верблюда. Есть один – Ерема Ильич, но фамилия не очень звучная: Калов. Не лучше и у нее – Какова, а вместе что будет …, о, аллах! А на сеновал хочется.»

Степь. Глухая деревня, вытянутая по Узеню на три километра. А в начале прошлого века, может быть, даже пораньше, здесь жили двадцать тысяч человек.

Осталась одна улица. Словно огромный рот с выпавшими зубами прижался к реке, чтобы напиться: край-то полупустынный, засуха – через год.

А в эту весну случилось невероятное. Паводок залил даже сухую балку, вышел из берегов Узень и постучался в дверь к тем, кто построил дом у самой реки. Это пол-беды. На левом пологом берегу больница стояла, чуть поодаль – жилые дома, свиноферма и птичник. Правые к левым через плотину ходили.

Не удержали паводковую воду валы на косогорах, и она снесла плотину.

К большому паводку, конечно, готовились, запасли продовольствие, определили места возможного переселения. Но и опростоволосились, во многом надеясь на плотину.

Так думала Маркеловна, разнося сельчанам почту. Как ей на левый берег попасть? Там больные, одинокие старики, и все ждут весточки. Одна надежда – Пахомыч. Рыбак, у него моторка.

Торпедами, не надо подгонять, неслись по реке свиньи, спокойно, не спеша, плыли гуси, течение сносило их за крайние дома, и там образовался птичий базар. Значит, вода подошла к свинарникам и птичнику со всех сторон, и образовался остров.

– Пахомыч, махнем через Узень, мы мигом. Есть бандероль, письма, телеграмма.

– А если вода еще поднимется на метр, не до телеграмм будет.

К почтальону подбежала продавщица Галя:

– Передай дочке гостинец, на сносях она. Поцелуй за меня.

– Сколько дочке-то? – спросил Пахомыч.

– Восемнадцать.

– Тогда и я ее поцелую.

– Вон, свиноматку целуй, смотрит на тебя с благодарностью: не рискнула с поросятами в животе в ледяную воду прыгать, в лодку попросилась, – пошутила Маркеловна.

– А свиньи – умнейшие животные, вон как форсируют Узень, организованно, точно солдаты, без лишнего хрюканья. Буду сейчас перевозить тяжелобольных и сильно беременных, а надо было загодя.

– На ловца и зверь бежит, – схватил Маркеловну у больницы за руку доктор Игорь Сергеевич. Во рту у него дымилась сигарета, успокаивая людей. – Медсестер нет, а ты баба опытная, санитаркой работала. Будешь сопровождать девчонку, еще вчера должна была родить. Никаких нет. Все будет окей.

Сопровождала Маркеловна ту самую дочку продавщицы. На самой середине реки, сейчас раз в десять шире и быстрее, надумала Аня рожать. Пахомыч не знал что делать. Было спокойней, когда упал с лодки и добирался до берега, ухватившись за хвост борова. Орала Аня так, что даже на костылях бежали к реке больные, а на другом берегу скопилось пол – деревни.

– Давай, Анка, в книгу рекордов попадешь, посреди половодья степняка родишь, – кричал пьяный и мокрый с головы до ног скотник Василий.

– Маркеловна, на тебя надежа, – старалась перекричать его мать Анки.

Пахомыч чуть не заплакал, когда заглох мотор, с перепугу не на тот рычажок нажал. Греби хоть ладошкой, она у него как весло – работал всю молодость молотобойцем.

Спокойной казалась одна Маркеловна. Разорвав на пеленки свое платье, она оставалась в одной рубашке.

– Все нормально, – сказала Пахомычу, – Ты же мужик, заводи мотор.

Мотор затарахтел вместе с криком ребенка. Вот тут и покатились слезы из глаз, а, может быть, Узень плеснул в лицо водичкой – кто его знает? Главное, человек родился. Вон как оглашает криком водное пространство. Хлопали люди в ладоши, кричали «Ура!»

На носу лодки сидела Маркеловна, прижав к груди маленький сверток. Мадонна!

Потом местный художник и ваятель слепит из гипса скульптуру: в лодке – роженица, рядом – сельский почтальон с ребенком на руках, и за рулем – Пахомыч.

Почтальон Никитична не смотрела телевизор, не читала газет. Кажется, родилась с почтовой сумкой. К концу рабочего дня ее ноги гудели как телефонные столбы, а дома пять внуков…