Николай Тузов - Взыскание погибших (сборник)

Борис так никогда и не узнал, что иногда из-за него у Дарьи болело сердце – она чувствовала, что жестокость жизни всегда будет проникать в его душу глубже, чем в души других. И ему всегда будет больнее переживать такие вещи, о которых другие только поплачут и забудут. Только вот не могла она распределить свою ласку среди всех детей неравномерно, не имела на это материнского права.

А тут еще старшая дочка Алёна родила первенца, здоровенького пацанчика, всего на год младше Бориса. Первый внук принес Дарье какой-то совершенно иной по ощущениям опыт любви. Ее чувство шло к внуку через дочь, словно усиливаясь любовью к Алёнке, своей старшенькой – опоры и радости.

В подростковом возрасте Борису казалось, что мать словно бы обходит его стороной. Он пытался понять это, пытался обратить на себя внимание, пытался приблизиться – и физически, и духовно, – но на это у нее не хватало сил. Может быть, именно потому он больше других детей интересовался матерью. Ее юностью, детством, чувствами и мыслями. Боре было лет четырнадцать, когда он стал приставать к бабе Уле с расспросами: какой была мама в детстве и юности? И ее рассказы (а бабуле, почти ослепшей к тому времени, эти разговоры стали единственным развлечением за целый день) он воспринимал не ушами, а душой, ясно ощущая все, что чувствовала сама Дарья.

Во время Великой Отечественной войны Дарья работала в колхозной конюшне, а Алена, ее старшая дочь, помогала матери. Слушая истории об этом, Борис ощущал запах сена и конского навоза, степенную податливость лошадей, видел их мощь и покорность. Вместе с Дарьей он боялся черного жеребца Ясеня, который мог и взбрыкнуть, но уж если его телега застревала в грязи, то вытягивал ее обязательно. Дарья поладила с Ясенем, научившись не показывать страх. Лошади стали радостью для крепкой и здоровой женщины, которая любила добиваться своего.

Муж Дарьи Матвей в то время уже сражался на финской войне. Ему вообще выпало повоевать, а ведь это был самый мирный человек, какого только можно представить! И даже после всего ужаса, после всех смертей, увиденных им и причиненных в мясорубке Великой Отечественной и Японской войн, Матвей сохранил в душе море доброты. После его возвращения их семья приросла еще шестью детьми, поэтому жили небогато, но в своем скромном и простом счастье. А до тех времен Дарье с двумя дочками пришлось еще много пережить и голода, и несправедливости, и безнадеги.

– А что делать? – говорила баба Уля, – только работать! Алена тогда выручала мать – ловкая такая, сноровистая. Я сама запрягать только годам к семнадцати научилась. А она – уже в десять справлялась! И младшую сестренку пасла, как глупую козочку, и хату в порядке держала. По правде скажу тебе, внучок, что была она всегда моей любимицей.

А когда баба Уля рассказывала о приходе войны, Борис представлял, как вдруг небо потеряло свой цвет, трава высохла, листья с деревьев облетели, а люди и обстоятельства изменили свою сущность. Также изменилась жизнь Дарьи, а добрые кони вдруг обратились в упрямых тяжелых быков, которых не обуздать и не понять, не полюбить, не усмирить и не смириться самой с такой тяжелой переменой. Баба Уля, сама любившая лошадей, до самых своих последних дней помнила боль, с которой отправляла лучших коней – на войну, а тех, кто не годился на фронт – на бойню. И тех, и других – на смерть! И многие лошади так и остались в ее памяти, понуро уходящими из ее жизни в страшное никуда…

Борис не мог осмыслить, а баба Уля не захотела поселять в умную головку внучка весь тот ужас, что пришел вместе с быками в военные годы. Но что-то осталось в его подсознании и спустя много лет отобразилось в стихотворениях, в те годы, когда он пытался реализовать свои уже взрослые амбиции в роли провинциального поэта. Те стихи – с быками и ясным ощущением беды, войны, смерти – были лучшими из всего, что он создал. В ряд к ним можно было бы поставить только два поэтических портрета матери, созданных по детским воспоминаниям. Все остальное – деревенская лирика, модные в те времена духовные стихотворения – выходили у него слащавыми и претенциозными.

Однажды зимой, когда на улице вовсю гуляла метель, Боря приболел, не пошел в школу, а шмыгнул на печь, свернулся уютно калачиком под валявшимся там древним дедовым тулупом и задремал. Разбудил его голос матери, звучавший совершенно непривычно – низко и тихо. Борька высунулся незаметно из тулупа и увидел, что мать говорит с его сестрой Зинулей, а на столе разложен белый отрез тонкой ткани. Борис знал, что Зинуля собирается замуж и, получалось, мать с сестрой колдовали над платьем невесты. Тогда впервые он и услышал историю об Андрее, парне, пришедшем с Гражданской войны без ноги и ставшим председателем их колхоза. Его убили свои же сельчане после того, как он отправил собранный урожай в город, чтобы накормить голодающих солдат и рабочих. Каждому двору было позволено оставить по два мешка зерна и по десять ведер картошки на всю зиму.

Этот Андрей стал первой любовью Дарьи.

– Да я ж тогда еще дитём была, – улыбалась она. – А вот Андрей в сравнении со мной – уже взрослым, хоть и было ему всего двадцать лет. Раньше-то он уже был с женщинами, но теперь стеснялся нормальной бабы, а я, шмакодявка! Передо мной ему так стыдно не было. Почему стыдно? Так из-за ампутации… Да кто б на нее посмотрел в то время! Наши, деревенские, заглядывались на него и без ноги. Мало того что дефицит мужиков у нас тогда остро ощущался, так Андрюша еще и красивый был. Такое лицо открытое, светлое, хорошее, глаза черные, взгляд острый, прямой. Тощий был, конечно, что твой кот после чумки, но так все мы тогда досыта не ели! – Она помолчала немного. – Оголодали, а урожай в тот год собрали хороший, хоть и тяжко пришлось – на поле только бабы, старики да дети! Радовались все, что на зиму еда будет и людям, и скотине. И вдруг с утра приезжают солдаты и увозят на своих грузовиках всё зерно, весь хлеб! И по домам прошлись, забрали, что у кого там было. У нас тогда морковка уродилась, так всю ее подчистую вынесли! А водил солдат по деревне мой Андрей, председатель. Он же был партийный, ему приказ пришел, что надо для голодающих в городе хлеб собрать. И он выполнил приказ. Как уехали солдаты, в деревне такое началось!.. Дед Федот был крепчайший старик! Он повел баб к правлению. Я побежала следом, но сестру малую не могла бросить, тащила на себе. И пока тащила… Подбегаю, а там люди в кругу стоят и молчат. Я чую, что беда, что вот оно, пришло, а пробиться через них не могу! Сны такие бывают – никак не можешь чего-то сделать, как ни бьешься! И тогда тоже такое было, поэтому я стала на коленки и вперед поползла. А в кругу Андрей мой лежит, уже мертвый. И он весь был… – ее слова прервало рыдание.