Антон Колмаков - Сборник таинственно-лирических рассказов

Но когда дошел до того самого места, откуда он только недавно бежал в сторону порта, уверенность его неожиданно покинула. «А вдруг не придет, а вдруг не объявится?» – крутилась в голове у Бороды одна фраза, как на старой пластинке крутится заезженная песня. И чем больше он сбавлял свой шаг, тем больше ему казалось, что встреча не состоится. Тогда он решил как можно быстрее преодолеть расстояние и воочию убедиться, что барышня не придет. Но его опасения были напрасны, так как скоро в вечерних сумерках он разглядел знакомую фигуру. Нет, она не шла, она плыла… плыла, как красивая лодочка, покачиваемая волнами от внезапно налетевшего на нее ветерка.

– Здравствуйте, – сказала Зинаида Федоровна.

– Згаствуйте, – ответил ей Федор Иванович ( мы забыли упомянуть о том, что Борода иногда не выговаривал букву «р». Это случалось тогда, когда он очень волновался, и тогда его речевой аппарат как-то легко и предательски заменял «р» на «г» ).

– Згаствуйте, – еще раз предпринял попытку по-человечески поздороваться Борода, но понял, что из этого плоского штопора ему так просто сегодня не выбраться.

– Федор Иванович, а давайте не пойдем ни в какое кафе, а просто пройдемся по набережной, – предложила Нагая.

– Хогошо, – сказал Федор Иванович и понял, что попытка снова не удалась. – Хогошо, Зинаида… ( дальше он хотел сказать «Федоровна», но, вспомнив, что там есть буква «р», остановился, ведь эта согласная его пугала ).

Глаза Зинаиды Федоровны сверкали от восторга, ее смех нарастал, и, наконец, она засмеялась:

– Федор Иванович, ваше чувство юмора бесподобно.

Смущаясь и краснея ( Нагая не могла видеть изменения кожного покрова на дико красный цвет, так как там все было покрыто бородой ), Федор Иванович произнес:

– Чувство юмога у меня не отнять ( теперь он выкинул из лексикона букву «р», так как уже начинал ее ненавидеть и пропустил сознательно ).

Нагая снова засмеялась и, взяв под ручку Федора Ивановича, потащила его в противоположную сторону от того самого места, где располагался порт. Ведя очень быстро своего спутника, Нагая восхищалась архитектурными ансамблями. Она никогда не была до этого в Петербурге, а теперь как будто хотела насладиться этим городом за все годы такого нелепого отсутствия. Она жадно разглядывала людей, дома, машины. На ее лице читалось приятное удивление. Но точно такое же удивление читалось и в глазах Бороды. Просидев всю жизнь на одном месте, он удивлялся тому же, что и Зинаида Федоровна. Ему казалось, что он тоже только сошел с корабля и видит это впервые.

– Ах, Петербург гораздо красивее Москвы, – сказала восторженная дама.

– Да, в Москве и погт дгугой, – согласился Федор Иванович.

– Что, простите, порт другой? – удивленно переспросила Нагая. – При чем здесь порт? – с ноткой укора и удивления снова переспросила женщина, явно понимая, что с ней не разделяют радости так, как ей бы хотелось.

Федор Иванович потупил виновато глаза, а его борода стала еще краснее обычного.

– Ну да… – попытался объяснить женщине Федор Иванович, но, зная, что впереди его ждут враги в виде «г» и «р», сконфуженно замолчал.

Нагой стало немного жаль своего спутника, и она, потеребив его по щеке, кокетливо улыбнулась. Федору Ивановичу это очень понравилось, и он тут же подумал: «Эх, выпить бы сейчас рюмку водки, тогда бы и страхи отступили». Но потом, подумав о том, что его кошелек слишком тонкий для увеселительного Петербурга, он еще больше впал в состояние, очень похожее на агонию. Почему-то в этот самый момент он вспомнил про Анну Васильевну из булочной и про ту толстую женщину ( он постоянно забывал ее цыганское имя ), которая торговала семечками прямо в порту. Насколько те женщины были проще, доступнее и насколько Зинаида Федоровна была строже, умнее, но при этом желаннее.

– Какой-то вы молчаливый, Федор Иванович. Таким ли я вас полюбила? – прервала вдруг молчание Зинаида Федоровна и, еще раз повторив слово «полюбила», издевательски уставилась на Федора Ивановича.

«А бабенка не без юмора», – подумал Борода и, одарив Зинаиду Федоровну своей желтозубой улыбкой, спрятанной за прядью длинных волос, впервые за вечер расхохотался. Его смех напоминал лай огромной, безумной собаки, а потому Зинаида Федоровна решила, что шутить больше не станет ( по крайней мере, в общественном месте ). Но Федор Иванович и не думал останавливаться, он все смеялся и смеялся, и казалось, что нет его смеху ни конца и ни края. И если бы Зинаида Федоровна не взяла его мозолистую ладонь в свою нежную ручку и не посмотрела бы строго в глаза, то Федор Иванович смеялся бы так и по сей день ( наверное, это было что-то нервное, поскольку слово «полюбила», пусть даже сказанное и в ироничном ключе, не может вызвать такой приступ смеха ). А тем временем город погрузился во тьму, и теперь в каждом окне горел свет и мелькали тени.

– Примерно так я и представляла себе этот город. Вот только он оказался еще красивее, чем я думала, – тихо сказала Зинаида Федоровна.

– Я его тоже примерно так и представлял, – ответил ей Федор Иванович.

Но Зинаида Федоровна, сделав вид, что ничего не расслышала, положила голову на могучее плечо Бороды и предложила ему идти в обратную сторону. Всю дорогу шли молча. И казалось немного странным, что два взрослых человека, ничего не зная друг про друга, могут вот так легко гулять по вечернему Петербургу.

– Федор Иванович, а какой вы без бороды? – спросила уже на самом подходе к гостинице Зинаида Федоровна.

– Я, я, я… не знаю… – проговорил Борода и в кромешной тьме ( ни один фонарь возле гостиницы почему-то не работал ) пытался разглядеть глаза Зинаиды Федоровны.

– Так давайте же узнаем завтра? Или вам слабо?

Возникла долгая пауза. Федор Иванович стоял под фонарным столбом без света с женщиной, которую знал всего один день, и почему-то был безумно счастлив. А Зинаида Федоровна, сама не зная, почему так легко согласилась на эту прогулку, была благодарна ему за его непосредственность и какую-то необъяснимую, но приятную нелепость.

Вот так и стояли они, ничего не зная друг про друга и ничего более не спрашивая.

– Уже темно и, наверное, вам пора домой, – сказала Нагая утвердительно и поблагодарила его за прогулку, протянув свою нежную и теплую ладонь.

Федор Иванович очень нежно ее пожал и, развернувшись, пошел прочь. Мелкий дождик бил его по лицу, а он хотел быстрее забраться под одеяло и думать о ней. В сторожке было темно. Он, не включая свет, повесил костюм на дверку шкафа и обессиленный упал на кровать. В эту ночь ему почему-то снился «Голландец». Как будто они в центре огромного ринга сошлись в кулачном бою. И все было почти как тогда: Борода ударил его в челюсть, и она почему-то съехала не в левую сторону, как это было в реальности, а в правую. Теперь Борода уже знал, что будет дальше, но ничего не мог с этим поделать, ноги сами понесли его навстречу пассивному «Голландцу», а тот, ожидая приближения своего противника, стоял абсолютно спокойно. Только теперь Борода не ликовал. Ведь он уже знал, каков будет итог. Занеся кулак для удара, он почувствовал, как пол ушел у него из-под ног, а в глазах вместо зрителей, порта, кораблей он увидел лицо Зинаиды Федоровны. Точнее сказать, это было не лицо, а десятки, сотни, тысячи лиц! Тысячи лиц Зинаиды Федоровны Нагой! Вот только выражали они разные эмоции и чувства. Какие-то – сочувствие и понимание, другие, напротив, были чужими и далекими, как у тех иностранных матросов, которые за всем наблюдали. А далее произошло ( равно как и в реальности ) нечто необъяснимое. Борода куда-то полетел, но вместо холодной воды в этот раз он почувствовал приятные и теплые ладони Нагой. Он лежал у нее на руках, как младенец, и, даже стыдно сказать, ласкал ее сосочек своим языком. Он был таким приятным и нежным, что Борода сразу же забыл про «Голландца». Вместо молока Борода чувствовал, как к нему в рот стекает вкус терпкого шоколада. Как же это было приятно… Вот если бы можно было пролежать так целую вечность и не выпускать его изо рта! Но его счастье было коротким ( как, наверное, и всякое счастье ). Потому что кто-то из мужиков ( возможно, Ванька-Якорь ) окликнул его, и Борода ( почему-то уже с привкусом спирта ) оказался в порту, на своем берегу, и весь мокрый поплелся к себе в сторожку. Дойдя до дома, Федор Иванович открыл дверь и направился прямо к кровати ( в реальности же сразу после поражения от «Голландца», зайдя в дом, он налил себе рюмку ). И в тот самый момент, когда он стал укладываться в собственном же сне ненастоящим телом в постель, вдруг почувствовал, как это ненастоящее тело погружается в его реальную плоть, и он тотчас проснулся. «Спешить, мне нужно спешить к ней», – думал Федор Иванович и стал собираться, метаясь по комнате. Зачем, почему, для чего – он не мог ответить на этот вопрос, но знал, что должен бежать! «Только бы успеть, только бы не опоздать! Но разве она говорила, что уедет так рано? Нет, не говорила! Но я все равно должен успеть!» Надев на ноги разные ботинки ( причем почему-то правый, который «просил каши», снова оказался на ноге Бороды ), Федор Иванович выскочил в дождь. Еще было слишком рано, но кое-кто уже не спал в такой ранний час и, завидев бегущего человека в разных ботинках, строил свою версию увиденного. Дворник, подметавший листву, подумал: «Эка что белая горячка делает, надо и мне завязывать…». Врачи психоневрологического диспансера, ехавшие мимо, в голос воскликнули: «Наш пациент!». А вот путана, стоявшая на балконе с длинной сигаретой в руках, крикнула вслед бегущему Бороде: «Нечего с чужими бабами гулять, Федор Иванович, тогда и мужья станут добрее…». Каждый подумал в меру своей испорченности, но почему-то никому не пришла в голову мысль о том, что гонит человека любовь. Обычная, простая, человеческая… И если бы дворник узнал правду, то наверняка стал бы пить еще больше оттого, что он одинок, врачи признались бы в своей некомпетентности и стали бы искать новую работу, а путана, поверив в любовь, ушла в монастырь и стала молить бога, чтобы он очистил ее душу и подарил ей семью.