Альберт Светлов - Орфей неприкаянный

Так же, как Константина ученики любили за вольность на занятиях, меня ненавидели за строгость и попытки добиться хоть какой—то дисциплины. А Маломерова, спасаясь от нараставшего, точно снежный ком, бардака, в ноябре уволилась, чем поставила нас в достаточно неприятное положение. Её нагрузку срочно раскидали по остальным, а мне, вдобавок ко всему, досталось её классное руководство, к коему я оказался абсолютно не готов, ни морально, физически. Выхода, однако, не было, Должникова на меня надавила, и я согласился, о чём впоследствии неоднократно жалел.

Вскоре мне посчастливилось поучаствовать в праздновании Дня СинегоУчителя, и ощутить на себе многие его прелести. Сигналом подготовки к действу послужило обращение завуча по внеклассной работе к коллегам с призывом представить от каждого объединения небольшое выступление. Общество поворчало, мол, лучше бы зарплату выдали, но смирилось.

Грачёва, услыхав о необходимости готовить концертную программу, в отношении меня тут же сменила гнев на милость. За три дня до того, мы с ней сошлись в клинче по поводу хрестоматий, полученных ею в библиотеке на моё имя. Разумеется, поступать подобным образом запрещено, но когда твои подруги – библиотекарши, то не возбраняется этим преимуществом воспользоваться. Я, прознав про её художества, полюбопытствовал у Грачёвой, кто станет расплачиваться в случае потери хотя бы одной книги. А Наталья Валентиновна принялась давать клятвенные заверения, что такое не невозможно. Почему невозможно? Да ПОТОМУ ЧТО!

И теперь, по окончании совещания, Грачёва, зная о наличии у меня гитары, подошла и, мило поигрывая ямочками на щёчках, заявила: я обязан поддержать честь гильдии историков.

– Нда? И как же? – с плохо скрываемым ехидством поинтересовался я.

– Ну «как же», «как же»? Саккомпанируйте и исполните что—нибудь.

– Да я бы, может быть и спел бы, да две струны порвались. А запасные купить оклад не позволяет. Миллион в магазине не меняют!

В итоге Грачёвой и Бодровой пришлось самим что—то изображать под фонограмму, а мы с Костей, развалившись, потягивали винцо.

Закуски на фуршет сготовили маловато. То ли денег не хватило, то ли специально так сделали, торопясь накачать присутствующих водярой. А вот розыгрыш «ценных призов» прошёл при всеобщем одобрении. Выигрывали зубные пасты, щётки, канцелярские скрепки. Мне повезло, я вытянул билетик с шампунем. Вернувшись со сцены к столику, я повертел пузырёк в руках, разглядывая этикетку, и с удивлением прочёл, – срок годности истёк пару месяцев назад.

Едва за окнами стемнело, официальная часть завершилась. Однако, расходиться никто особо не спешил, и я в числе избранных получил приглашение продолжить банкет в «Физике» Жарова, на третьем этаже. Пятнадцать человек быстро перебазировались на новое место дислокации, где с неослабевающим усердием опустошали принесённый снизу пакет с флаконами водяры.

Я, изредка опрокидывая в себя рюмашку, внимательно следил за происходящим, прислушивался к разговорам. Оригинальностью они не блистали. Женщины травили матерные анекдоты, присаживаясь на колени то к Жарову, то к балдевшему от их внимания Герлову, оправляли ему костюмчик, сдували пылинки с его плеча, жаловались на занудство мужиков, что—то шептали Костику на ухо и бегали прихорашиваться в соседний кабинет. Я не пользовался у барышень спросом, вдобавок от водки, закусываемой плиткой шоколада, поклёвывал носом, да разболелась голова от громкой музыки в стиле «тыц—тыц». Под шумок я решил покинуть тёплую компанию, а на пороге столкнулся с директрисой, пришедшей уговаривать раздухарившихся товарищей разойтись по домам в связи с поздним временем суток.

По дороге домой я пересёкся со школьным уркаганомюродивым, бритым наголо Бляшкиным из 9-го, считавшим своим долгом при наших встречах, скаля жёлтые клыки, бросить в меня камень, назвать «очкастым» и пообещать проломить мой черепок. Самое забавное заключалось в том, что я в его классе не преподавал, оценок ему не выставлял и вообще поначалу не имел ни малейшего представления о существовании этого слизня. Как—то, заметив Бляшкина в коридоре, я поинтересовался у Грачёвой, кто сей типчик, и услышал в ответ, что это не совсем нормальный паренёк, безобидный дурачок, состоящий на учёте у психиатра.

Стычки наши с Бляшкиным, наглеющим всё больше и больше, не прекратились и после его выпуска из школы. Тогда я на всякий случай уже таскал в сумке лёгкий алюминиевый ломик, всерьёз намереваясь пустить инструмент в дело при необходимости. Тем более, что затем на смену Бляшкину пришли ублюдки из 10-х, страстно жаждущие «разобраться с Максей»

– Ты, жучара, куда рано смылся? – напустился на меня в понедельник Костя, отведя подальше от чужих ушей и тыча указательным пальцем в пуговицу моего костюма. – У меня печень не казённая одному—то отдуваться.

– Отдулся? – захохотал я.

– Озверели окончательно, слушай! Пьяная баба по разрушительной силе опаснее атомной бомбы! Пришлось на парте с Наташкой сплясать, чтоб отстали.

– Стриптиз?

– Какой с меня стриптиз? На это охотниц и так хватало.

В следующий раз коллектив собирался отмечать новогодние праздники, но я, обеспокоенный бабушкиной болезнью, на пьянке не присутствовал. По словам Герлова, на ученической дискотеке двое из его подопечных, спрятавшись в туалете, ужрались до потери сознания. Первого откачивала Штрафунова с помощью холодной воды, пощёчин и «такой—то матери», а второму вызывали «Скорую», устроившей малолетнему алкоголику промывание желудка.

За неделю до 31 декабря бабушку увезли на операцию, и без проволочек вырезали грыжу. Обострение случилось у неё благодаря многочисленным поездкам в Питерку с целью вразумить Владлена, вернувшегося из армии в ноябре, наставить внучка на путь истинный. Владлен, как и до службы, снова не просыхал, действуя ещё с большим, нежели прежде, размахом. Братец устраивал драки на танцах, лупцевал жену за измены, иногда врывался к маме Зое, требовал денег и метелил её и Армена. Ребёнок у них голодал и постоянно болел. Супруге Владлена, предпочитавшей сыну шкалик, он был неинтересен, и пацанёнка частенько оставляли с бабкой, также не отличавшейся трезвым поведением.

Декабрь начался с сильных затяжных морозов, из—за которых в младшем и среднем звене отменяли занятия. Я покидал здание школы с красными, распухшими, шелушащимися от холода, царящего в кабинетах, руками. Отогреваясь, пил, пошвыркивая, на кухоньке, крепкий чай, и внимал последним известиям об анабасисе моей двоюродной сестрички, Нелли Кобылиной (бывшей Новгородовой), ни к селу, ни к городу разошедшейся с мужем, и поселившейся вместе с маленьким сыном в какой—то заиндевелой халупе в чужом посёлке.