Альберт Светлов - Орфей неприкаянный

«Нью—Йорк, Нью—Йорк» – подвальчик, прозванный так из—за звучащей там постоянно песни Фрэнка Синатры. Лине она безумно нравится. Огибаем угол, останавливаемся у ведущего вниз окошка, находящегося на уровне колен. Приседаем, заглядывая в увитое зелёными трубами помещение. От книжного стеллажа у дальней стены к шаткой стопке пожелтевших журналов под окном, на высоте полутора метров от едва просматривающегося пола, переброшена узкая, заляпанная краской доска. По ней в нашу сторону до восторга известной походкой шествует, балансируя, невысокий человечек в котелке с тросточкой, напевающий упомянутую выше песенку.

Подпрыгнув, он цепляется за каменный крошащийся подоконник, выползает наружу, и я вижу, это – Том ВэйтсЧарли Чаплин. Он не перестаёт мурлыкать:

и, сбив с шляпы известковые горошины, отряхнув короткий сюртучок от налипшего мусора и рыжей кошачьей шерсти, он выразительно указывает оттопыренным большим пальцем на форточку.

«Но ты же вся измажешься!» – с отчаянием произношу я, адресуя восклицание Лине, и ничуть не изумляясь именитому гостю из другой реальности.

Чарли пожимает плечами и разводит руками, мол, ничего не поделаешь, на эту жертву надо пойти, жестом салютует, кивает и растворяется в воздухе.

Присев на корточки, вздохнув, придерживаясь за выступ, девушка протискивается в отверстие, и я, нагнувшись, слежу за её фигуркой, неуверенно пробирающейся на четвереньках по брусу. Затем импровизированный мостик с ужасным грохотом падает на пол, поднимая клубы пыли. У меня обрывается сердце, а Лина смеётся снизу и манит:

«Лезь сюда, тут классно! Он до нас никогда не доберётся!»

И я, рискуя поломать ноги, прыгаю к своей единственной.

– Ли—и—и—на! Ли—и—и—на! – кричал я в серое небо где—то в урочище под Питеркой.

В тот летний пасмурный день я стоял один посреди небольшой лесной полянки. Мне не доводилось бродить в данном районе, и старания специально забраться в безлюдную глушь увенчались успехом

– …ина—а—а! – равнодушно передразнило эхо.

Величественные сосны и высоченные малахитовые ели помалкивали. Звенела тишина. Отклика я не ждал, обращаясь к Лине, но допытываясь ответа у самого себя.

– Лина! – снова крикнул я, оглядываясь, стиснув кулаки, задирая голову, всматриваясь в безмолвную серость, перечёркиваемую ветвями. – Зачем ты так поступила? Для чего ты бросила меня? Одного. На этой чёртовой земле, будь она неладна! Хватит молчать! Отзовись! Пойми, я не собирался оставаться! Моё место – рядом с тобой, пропади ты пропадом!

Я схватил валявшуюся в траве полусгнившую сосновую ветку с иссохшей хвоей (вспыхнет порохом) и неуклюже треснул ею о ближайшее дерево. Смолистая кора, покрытая белесоватым мхом, отколовшись, рванулась вверх. Палка, хрустнув, переломилась, и часть её улетела в заросли буреющего Иван—чая. Обломок я запустил в кусты.

– Ты обязана была забрать меня с собой! Обязана! Я готовился! Слышишь? Не могу здесь больше! – я орал не прекращая, обращаясь к отсутствующим зрителям. Равнодушным созерцателям. – Что же делать? Сколько это продлиться? Я не вижу просвета! Нет его. Тупик! Болото! Отвечай! Лина! Ты же обещала! Не нужна мне твоя жертва! Не нужна! Ты обещала!

Я долбанул рукой по подвернувшейся молодой тонкой берёзке, и боль от сбитых костяшек, запачкавшихся в пудре девочки—подростка, чуточку привела в чувство. Рухнув в папоротник, я принялся рвать его грубые марающиеся жёлтым порошком листья, швырять направо, налево.

– Лина! В чём смысл? Объясни же! Кругом пустота! Чёрная дыра. Вакуум! Пространство и время перепутались, сбились. Я – есть, но меня – нет. Тебя – нет, но ты – есть.

Замер, крепко обняв охапку изломанных растений, синих неведомых цветочков размером с ноготь, черничника, вдыхая аромат их зелёной крови, ощущая подрагивающим подбородком стебли. Еле различимая серебряная букашка, опасливо дотронувшись усиками до моей кожи, поджала ножки и скатилась вниз по порванному листочку. Зажмурил глаза, посильнее сжал веки. Заткнул уши. Оглохнуть, онеметь, исчезнуть. Лина! Я – твой…

Отдышавшись, перевалился на бок, поднялся на корточки, цепляясь за рябинку, встал, постоял, пошатываясь, прислонился спиной к сосне, сполз по стволу, сел около узловатого корня, уткнулся лбом в колени. В макушках прошелестел ветерок, упали крупинки дождя. Кто—то начал плакать там, на небесах? Словно бы, вместе со мною? Да? Лина?

Да, в этот раз я сорвался. Впервые за многие годы. Предохранитель полетел. Силы иссякли.

– Лин! – уже не крик, а стон, хрип. – Почему, ну почему мне не суждено переместиться в ту вселенную, где у нас всё замечательно? Где мы счастливы…. Переиграть, к дьяволу, заново историю? Как исправить? Продать душу бесу? Пусть забирает! Подпишу! Да!!! Подпишу!!! Давай его сюда! Козлоного! Нет? Умереть? Но ты не дала мне сгинуть! Ты же отогнала смерть!? Где логика?

Сдержать слёзы не вышло, и я размазывал их по щекам грязными ладонями, приобретая диковатый облик лешего, вытирая пальцы о штаны, о листву.

– Пошли хотя бы знак! Намёк! Подсказку, что дальше…. Пришли нашего Бормотунчика. Два вопроса. Всего два…. Тот танец под Рики Мартина… разве он не может длиться вечно? Кто это решает? Ты же знаешь выход! У тебя на любые загадки есть ответы! Это несправедливо, в конце концов. Несправедливо! И тебе известно, – жить я без тебя не в состоянии. Столько лет получалось, а теперь – финиш! Кончился! Не хочу! Надоело! Обрыдло! Достаточно!

Вверху заворчало, заворочалось, громыхнуло, и снова капли коснулись моих волос.

Я откинулся назад и стал ожидать ливня. Но он не начинался, лишь где—то вдали перекатывалось грозное урчание. Бубнил что—то нечленораздельное некто невидимый и всесильный, долбил в порожнюю бочку дубиной, грозился.

Разглядывая медленно ползущие в вышине серые тучи, сшитые в грубое дешёвое полотнище, я понемногу успокаивался. Природе плевать на бремя страстей человеческих. Она не ведает горя. Этот лес существовал до моего рождения, он сохранится и после меня. Я – ничтожный муравей, жук, заплутавший в лабиринте. Песчинка на мшистом пригорке. Умри я вон под той елью, и не сыщется моё бренное тело. И следа от него не останется. Впрочем, его и так не останется…

Прошло несколько часов, как я забрёл в урочище. Здесь отчего—то не верещали комары, и это казалось странным. Стояла влажноватая прохлада. Я почти пришёл в себя. Но внутри, в середине груди жгло. Чёрная дыра расширялась, засасывала. Пора было выбираться на трассу, если я планировал засветло выйти к людям. Лесовик может и не выпустить.