Михаил Черкасский - Портреты

Забыть – значит, отдать. Забвению, своему благоденствию. Отступиться. Он, который так много рассуждал о верности; он, который говорил, «что на свете есть худшие вещи, чем война. Трусость – хуже, предательство – хуже и эгоизм – хуже», – заставляет Томаса Хадсона мгновенно!.. без сожалений!.. бесповоротно!.. отдать самое дорогое. Каким словом назвать это? Предательство? Боже упаси! Это – долг. Именно на этом гранитном цоколе зиждится все мироздание Хемингуэя. Этим-то прежде всего и люб он толкователям нашим.

Хадсон рассуждает: «Что мне делать, я знаю, так что это все просто. Чувство долга – замечательная вещь. Не знаю, что бы я стал делать после гибели Тома, если бы не чувство долга. Ты мог бы заниматься живописью, сказал он себе. Или делать что-нибудь полезное. Да, может быть, подумал он. Но повиноваться чувству долга проще».

То, что другие делают буднично, естественно, незаметно для самих себя, ибо иначе просто не могут, у него непременно вознесено и обставлено ритуальными словесами. Тихими, но такими ложно значительными.

Ростки хемингуэевского понятия долга отчетливо пробивались уже в раннем рассказе «На Биг-Ривер». Ник Адамс отправляется в турпоход. На рыбалку. В одиночку. Вот он добрался до места, устроился. «Ник почувствовал себя счастливым, когда забрался в палатку. Он и весь день не чувствовал себя несчастным. Но сейчас было иначе. Теперь все было сделано. Днем вот это – устройство лагеря – было впереди. А теперь все сделано. Переход был тяжелый. Он очень устал. И он все сделал. Он разбил палатку. Он устроился. Теперь ему ничего не страшно. Это хорошее место для стоянки. И он нашел это хорошее место. Он теперь был у себя в доме, который сам себе сделал, на том месте, которое сам выбрал. Теперь можно было поесть… Он открыл две банки с консервами – одну со свининой и бобами, другую с макаронами – и выложил все это на сковородку. Я имею право это съесть, раз притащил на себе». – Сказал Ник»

Долг – как право на все. На пищеварение, на забвение. На жизнь и на смерть. Долг любить эту рыбу. И долг убить эту же рыбу. Долг догнать полуживых немцев. И долг простоять на мостике вахту. Долг лежать на палубе и радоваться, что ты такой чистый. И долг ни о чем не думать. Долг сходить в туалет. И долг воздержаться. Долг любить эту женщину. И долг отдать ее другому. Долг выпить. И долг побороть искушение – на целых полдня.

Но думал ли кто-нибудь, скажем, из трехсот матросовых, бросившихся грудью на амбразуру, что «это мой долг»? Мы можем ответить: трое из них чудом остались живы. И ни один из них и близко не подошел к тем архирефлексиям, которыми напичкал своих героев Хемингуэй. А просто: бой… вижу, товарищи гибнут… пулемет строчит, ну и…

Любопытно представить, что бы думал герой романа «По ком звонит колокол» Роберт Джордан в такой ситуации. Он ведь тоже жертвенно и сознательно шел на смерть «ради други своя» – как красиво выразился Константин Симонов. Но при этом у него было время и охота поразмышлять. «Ты не настоящий марксист, и ты это знаешь (типично хемингуэевский многозначительный повтор. – М.Ч.). Ты просто веришь в Свободу, Равенство и Братство… Ты веришь в Жизнь, Свободу и Право на Счастье… Ведь ты все еще абсолютно убежден, что стоишь за правое дело? Да. Так нужно, сказал он себе, и не в утешение, а с гордостью. Я стою за народ и за его право выбирать тот образ правления, который ему годен. Но ты не должен стоять за убийство. Ты должен убивать, но стоять за убийство ты не должен. Если ты стоишь за это, тогда все с самого начала неправильно».

«В этих словах, – комментирует Грибанов, – нашел свое выражение высокий гуманизм Хемингуэя, который понимал, что война с фашистами влечет за собой человеческие жертвы, но это необходимо, чтобы остановить фашизм, эту коричневую чуму, несущую человечеству смерть, рабство, унижение, уничтожение нравственных ценностей. Ради этого нужно воевать, ради этого можно и нужно убивать противника». Из всех критиков Грибанов ближе всех Хемингуэю: так же многословно, монотонно преподносит нам прописи. «В этих словах нашел свое выражение» некто иной – рассудочный эрзац-гуманизм. Он улегся в словоблудии, как в пуховом гнездышке, и высиживает щекотливый вопрос: бить или не бить? Для прозы это нехудожественно. Для публицистики вяло. Для философии самоочевидно. Симонов тоже написал «Убей его!» Худо ли, хорошо ли, но это был вопль, а не игрушечная карусель трюизмов.

Знакомство Фучика с надзирателем Колинским, благодаря которому дошел до нас «Репортаж с петлей на шее», состоялось так. «Дело происходило однажды вечером, во время осадного положения. Надзиратель в форме эсэсовца, впустивший меня в камеру, обыскал мои карманы только для виду. Потихоньку спросил: «Как ваши дела?» – «Не знаю. Сказали, что завтра расстреляют». – «Это вас испугало?» – «Я к этому готов». И все. Но может, для него это было слишком уж просто? О, нет! Впрочем, как и для всякого смертного. «Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Я хотел бы, чтобы все знали, что не было безымянных героев, что были люди, которые имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и поэтому муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю».

Приходило ли в голову кому-нибудь из них либо кому-нибудь из миллионов солдат, что это его долг – идти в огонь, на смерть, и долг – спать, и долг – кашу есть, и долг – стрелять, и положенные сто грамм одолеть – тоже великий долг? Зато у Хемингуэя всегда так. Словно пузыри во время дождя, выскакивают проблемы. Лопаются и на смену им тотчас же возникают эдакие мартины лютеры и твердят: здесь стою я, и не могу иначе! И всегда это долг перед самим собой . Но где же то единственное, что мы называем долгом – перед людьми? Измельчен и раздроблен, втоптан в хорошо спрятанный эгоизм, весь в долгах этот долг – вот чего не хотят видеть. Где то большое, о чем не думается или стыдливо замалчивается самим человеком. Но что другие – заметьте, другие! – потом – заметьте, потом! – называют долгом.

Каких гамлетовских высот достигает Хемингуэй в рассказе «Старик и море» убедительно показывает нам самая восторженная (и соответственно самая глупая) из критиков Зильма Маянц. Человека… «побратавшегося с морем, очень огорчает необходимость убивать животных». Но долг, а также «здравый смысл подсказывает ему, что эта грустная необходимость оправдана: людям нужна пища». Все это однако слишком примитивно для Хемингуэя. И критикесса древним методом доведения до абсурда раскрывает авторскую мысль: «Ты убил рыбу не только для того, чтобы продать ее другим и поддержать свою жизнь. Ты убил ее из гордости и потому, что ты – рыбак». Призвание, профессиональная гордость оказываются не менее важными стимулами, чем жалость, доброта».