Михаил Черкасский - Портреты

Мир Хемингуэя. Ландшафты, города, страны, бары и одинокие путники-стоики. Пойдешь с кем-нибудь и «всю дорогу» думаешь: да кто же ты, черт тебя побери, есть? Где же мы с тобой встречались? И всё так ровно – смеются они или плачут, ругаются или признаются в любви, всё и всегда на одной ноте. Без всплеска. Без срыва. Да, милый, нет, милый. Это любовь. И те же интонации для клокотания злобы. А если надо усилить, есть такие слова: к матери… к черту… сукин сын… шлюха… стерва… И если заменить их любыми описательными, неокрашенными никаким чувством словами, ничего не изменится, потому что кардиограмма у них ровная, как заводской гудок. Ну, давайте, к примеру, переиначим подонков в добрых пастырей: «Теперь ведь нами правят достойные. Те, которые остаются на дне золотого лотка, куда старатели накидали песку. А помещение еще не проветрено, и на разбитом рояле висит замок-любитель». И что изменилось?

Можно бы сшить лоскутное одеяло из внутренних монологов всех героев, и сам автор, наверное, не разобрал бы, где из них Морган, а где Старик и Мальчик. И все же Хемингуэй выражал все человеческие чувства и выражал художественно верно, без фальши.

«Образцом великого мастера в живописи, – сообщает Грибанов, – для Хемингуэя был Гойя. Говоря о нем, Хемингуэй невольно употребляет те же слова, которыми он не раз характеризовал собственный творческий метод: «Гойя не признавал костюма. Он верил в черные и серые тона, в пыль и свет, в нагорья, встающие из равнин, в холмы вокруг Мадрида, в движение, в свою мужскую силу, в живопись, в гравюру и в то, что он видел, чувствовал, осязал, держал в руках, обонял, ел, пил, подчинял, терпел, выблевывал, брал, угадывал, подмечал, любил, ненавидел, обходил, желал, отвергал, принимал, проклинал и губил. Конечно, ни один художник не может все это написать, но он пытался».

Возможно, и Гойя. Возможно, и надо, поверив «в свою мужскую силу» и изнасиловав все глаголы, это так выразить. Два из них хотелось бы по нашей традиции выделить для Хемингуэя. «Обходил» – это точно. А вот «проклинал» – не было. И что серые и черные тона – тоже верно. Мир Хемингуэя воспринимаешь, словно сквозь солнцезащитные очки. И когда сравниваешь с Гойей, видишь, что это как бы переводная картинка. С Гойи. Точная, верная, честная, но с которой еще не свели тончайшую бумажную пленку. И нет яркости, того, что когда-то именовали огнем души. Как говорил один из самых ранних древнеримских поэтов: «Льет песнь огневую из недр потаенных души».

Семь восьмых

«Описательность органически чужда стилю Хемингуэя. Он не описывает, а показывает, живописует – пластично, ярко, зримо воссоздает образ внешнего мира».

Ничего нового в обработке фактов Хемингуэй не придумал. Достиг ли он большего в том, чем на редкость упорно гордился?

«Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды». Сказано образно, зримо (особенно для тех, кто отродясь не видел айсбергов). Получив патент на свой способ, Хемингуэй начал разрабатывать золотоносную жилу. Но что приносил ему новый Клондайк? Считается, что одни самородки. Исключительно девяносто шестой пробы. Так ли?

Хемингуэевский айсберг – внучатый племянник чеховской краткости – сестры таланта. В этих родственных отношениях немудрено и запутаться, но греха не будет: толкуют они об одном и том же. Сам Чехов, свято блюдя принцип, все же никогда не обгладывал свои детища до костей: иной раз краткость его простирается на десятки страниц. Во плоти и крови доносит он до нас то, что хотел внушить читателю. И краткость была для него тем же, чем для Родена резец: я беру кусок мрамора и убираю все лишнее.

Конечно, болтливых писателей было и будет неизмеримо больше, нежели лапидарных. И всегда за одного краткого сто некратких дадут. Но есть жертвы и среди лаконистов. Быть может, самой огорчительной жертвой сестры таланта стал такой своеобычный, превосходнейший писатель, как Бабель. Сколько рассказов своих он пересушил, пережал, досокращался до конспективности. А их-то у него и так очень немного. И лишь по тем, где он рвал узду, мы видим, насколько больше мог бы оставить нам Бабель. Не сестрой – мачехой стала ему краткость.

Кашкин говорит: «Хемингуэй годами идет рядом со своими героями, но в его произведениях люди приходят неизвестно откуда, как бы из тьмы, и уходят в ночь под дождь или в смерть. Немногие узловые моменты выхвачены как снопом прожектора, направленного на ринг или на «ничью землю». Это метод новеллистический. Но среди рассказов Хемингуэя нет ни одной новеллы, хотя многие из них предельно кратки и «выхватывают узловые моменты». В них нет основного для этого подвида рассказа – накала, приподнятости, необычайности ситуации. Того, о чем говорил Гете. Или Достоевский: нужно писать эссенциями. Будничность топит узловые моменты. Рассказу же противопоказаны снопы прожекторов. И хотя Хемингуэй зачисляет «Старика» в повести, а «Реку» в роман, это типичный авторский произвол. «Длинное стихотворение не есть поэма, длинный рассказ – не повесть и не роман». (Маршак).

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.