Михаил Черкасский - Портреты

Мы уже видели, что хотел сказать Хемингуэй в рассказе «Свет мира», и как он это сделал. Тема была лишь поверхностно задета, искажена, акценты фальшивы. Сомневающихся еще раз отсылаем к «Пышке», а также к библиографам, которые укажут другие образцы. А мы тем временем рассмотрим рассказ Хемингуэя «Там, где чисто, светло», в котором Кашкин находит «наиболее жуткое и типическое проявление крайней безнадежности».

Рассказ не из веселых. Ничего там не происходит. Только в разговоре – когда один официант, молодой, говорит другому, постарше, что засидевшийся посетитель, старик, «на прошлой неделе покушался на самоубийство». Это уже интересно: в монотонную жизнь официантов закатилась перчинка, и старший спрашивает: «Почему?» – «Впал в отчаяние». – «Отчего?» – «Ни от чего». – «А ты откуда знаешь, что ни от чего?» – «У него уйма денег».

На этом различном восприятии все и построено. Молодой, у которого и жена, и «доверие» к ней, не может понять, как это человек, у которого уйма денег, может впасть в отчаяние. А пожилой понимает: у него ничего нет, ни жены, ни доверия к людям и к этому миру вообще. У него только работа, бессонница да еще рассуждения: «Все – ничто, да и сам человек – ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка».

В таком корявом пересказе, конечно, теряется главное – тон, подтекст. И все-таки никак нельзя согласиться, что это наиболее жуткое проявление крайней безнадежности. Строго говоря, не безнадежности, но одиночества. Но если это крайнее, то что же тогда сказать, например, о чеховской «Тоске»? Или о «Мыслях вслух» Альберто Моравиа? Там, кстати, тоже официант, одинокий человек с большой странностью: обслуживая клиентов, он против воли начинает негромко высказывать все, что он думает о них. А думает он, естественно, почти обо всех весьма и весьма нелицеприятно. Сперва посетители не понимают, потом возмущаются, и в конце концов очередной хозяин кафе выставляет на улицу официанта. И вот он бредет и чувствует, что голова у него «замерзла» и куда бы он ни пришел, где бы ни работал, все повторится опять. И впереди ни малейшего просвета. Вот это не только об одиночестве, но о чем-то еще общечеловеческом – о том, как мы живем среди подобных себе.

Следуя своему методу, Хемингуэй опускает жизнь и старика-посетителя, покушавшегося на самоубийство, и пожилого официанта. Лишь одну фразу он подарил нам: «Доверия у меня никогда не было, а молодость прошла». Вместо фактов автор снабжает нас пространным рассуждением официанта об одиночестве: «Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто и только ничто, ничто и только ничто. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Ничто и только ничто». В общем, обычное многозначительное словоблудие п а п ы. А Моравиа не пыжится, не философствует за своего героя – просто, рисуя, в ы р а ж а е т то, к чему так тщетно малой писательской кровью стремился Хемингуэй. То, к чему даже и не приблизился Хэм, Моравиа достигает безо всякой натуги, словно само собой. Полнейшее доверие связывает ч т о и к а к.

Оба рассказа выражают одну и ту же мысль, почти одну: Моравиа, кроме одиночества, во весь рост ставит еще и проблему человеческого достоинства, он «убивает» (корто и деречо), Хемингуэй попадает в лопатку. Отчего бы это?

Все от того же – к а к выражает. Форма может соответствовать содержанию, как платье нашей фигуре. Кое-что можно припрятать, кое-что выпятить, подчеркнуть, но это внешнее, портновское. В искусстве же единство формы и содержания – отливается . При точке кипения. Всем известно, что форма вторична. Но на каком-то этапе она не только первична – единственна. Не будет ее – не станет и содержания: не во что будет ему «вылиться», и оно растечется бесформенной лужицей. Или выйдет коряво, уродливо. Но когда это отлилось художественно, тогда разговора о форме просто не возникает, она как бы растворяется в том, что хотел выразить художник. Ну, скажем, ее «выбрасывают» как опалубку при литье металлов.

Есть опера и оперетта, а также эстрада. Но почему-то мы не задумываемся над тем, что все они выражают одно и то же. Те же вечные темы. По-своему. Когда некая певица сообщает нам, что «кто-то находит, кто-то теряет», она тоже ищет вечное – царапает его наманикюренным коготком. Но формула, выраженная певицей, всеобъемлюща – под нее можно подвести все, что угодно. И кого угодно. Скажем, Кармен, которая находит Эскамильо, но по дороге теряет дона Хозе. До войны пели «Утомленное солнце нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, что нет любви. Расставаясь, я не стану плакать: виноваты в этом мы с тобой…» Видите, еще одна мини-Кармен в брюках. Или Хозе. Только в отличие от тех двоих эти прекрасно «справились». И совершили весьма выгодную сделку: обменяли бессмертие на покой.

Правда, это второсортная эстрада, но вот Ива Монтана к уцененным не отнесешь. Он твердо знает свои пределы и в них творит. Без пошлости, без надрыва – вполне гармонично. Не посягая на верхнее «до». Еще пример: «Но человека человек послал к анчару грозным взглядом». Так сказал Пушкин. Марк Бернес выразил это по-своему: «В жизни нашей часто так случается, по весне, когда растает снег. Так бывает, ежели встречается с человеком че-ло-век». Так поступает малое искусство. Те же, кого мы относим к творцам, те, кто до самых глубин выражает наши мысли и чувства, непременно должны творить на высоком накале. «Но как испепеляюще слов этих жжение рядом с тлением слова-сырца. Эти слова приводят в движение тысячи лет миллионов сердца».

Так ли писал Хемингуэй? «Разобравшись в творчестве Хемингуэя, видишь, что он приходит к единству этических ценностей с ценностями эстетическими. Несомненно, что правда для него и есть красота, а некрасиво для него все неестественное – неженственность в женщине, немужественность в мужчине; все робкое, трусливое, уклончивое, нечестное. Красота для Хемингуэя – это все естественное, это красота земли, воды, рек и лесов, профессионального уменья и четко действующей снасти, красота созданий рук человеческих и в жизни и в искусстве; красота честности, мужества, доброты, верности, любви, труда и долга художника, – словом, красота жизни. Как будто бы чего еще можно требовать: А на поверку всего этого оказывается недостаточно » (подчеркнуто нами. – М.Ч.) Это написал Иван Кашкин. Длинновато, слишком красиво, но отлично написал, жаль только, что одного он не сделал: не объяснил, отчего же так происходит. Объяснила актриса Ия Саввина: «И вот по размышлении прихожу я к такому пока что выводу для себя. Искусство – крик. Крик сердца, переполненного любовью, страданиями, радостью, переполненного ощущением мира».