Михаил Черкасский - Портреты

«Индейский поселок» имеет две концовки, два поворота. Одна – в стиле О*Генри: муж роженицы, не выдержав ее стенаний, тихо перерезал себе горло. Как говорил ремарковский бармен Вилли: «Крепко!.. Крепко!..» Хемингуэевский поворот звучит иначе. «Они сидели в лодке, Ник – на корме, отец – на веслах. Солнце вставало над холмами. Плеснулся окунь, и по воде пошли круги. Ник опустил руку в воду, В резком холоде утра вода казалась теплой. В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет».

Хорошо, очень хорошо, но опять – он, главное – он.

«Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая: «Эка силища звериная!..» – «Как-то он поживет? – вздохнув, сказала она, оглядывая меня. – Помог ты мне – спасибо… а хорошо ли это для него и – не знаю уж…» Потом стала подниматься. «Неужто – идешь?» – «Иду» – «Ой, мать, гляди!» – «А богородица-то? Дай-ка мне его!»… Однажды, остановясь, она сказала: «Господи, боженька! Хорошо-то как, хорошо. И так бы все шла, все бы шла до самого аж краю света, а он бы, сынок, рос да все рос на приволье, коло матерней груди, родимушка моя…»

Вот так они – Горький и Хемингуэй – приняли роды. Так создали. «Рождение человека» было и останется одним из самых гуманных рассказов, «Индейский поселок» – так, зарисовкой.

Каждый, кто бы ни рассуждал о Хемингуэе, неизменно подчеркивает, что он стремился писать простую, честную прозу, без всяких фокусов и шарлатанства, без всяких ухищрений. Это его слова.

Здесь тоже надобно соотнестись с классиками. В сравнении с многими современниками Хемингуэй действительно выглядел ясным, простым. Но мы знаем иные образцы. Классической по своей ясности и простоте считается проза Пушкина, Лермонтова, Чехова, Мериме, Мопассана. Можно бы сюда отнести Тургенева, Флобера и еще многих. Но мы берем бесспорное, самое прозрачное. На этом фоне проза Хемингуэя выглядит и непростой, и ухищренной, со многими фокусами и даже хорошо спрятанным шарлатанством. Но для своего времени, при своем желании прижизненно обскакать классиков он и впрямь писал просто.

Как все четко, кратко у Пушкина, Лермонтова. И как тягуче, повторно, спиралеобразно у Хемингуэя. Толстой тоже любил периоды, иной раз на полторы страницы, но там вас подхватывает тот внутренний напор, который отличает движение могучего потока. Из-за отсутствия страстности, накала проза Хемингуэя порой становилась дряблой, и это приводило к несварению фактов. Отсюда же – его сравнения. Кашкин пишет, что «обдуманное закрепление фактов должно, по мысли Хемингуэя, вызывать определенные чувства, так образ должен возникать не столько из сравнений и метафор, сколько из накопления самых простых и прямых восприятий. Конечно, и у Хемингуэя попадаются отдельные сравнения. Матадор у него отклоняется от быка, как дуб под ударами ветра (очень неудачно – осинка, березка могут отклоняться, но – дуб? – М. Ч.) Шофер Ипполито точен, как часы железнодорожника. Критиков Хемингуэй сравнивает с мусорщиками, вылавливающими свою добычу в потоке Гольфстрима». Таких сравнений немного, есть удачные, есть не очень – обычное писательское дело. Но почему-то Кашкин проглядел самое характерное – д л и н н ы е сравнения, длинные и многоэтажные.

Вот о «надежной спутнице жизни» Мэри: «Когда ее нет, наша финка пуста, как бутылка, из которой выцедили все до капли и забыли выбросить, и я живу в нашем доме, словно в вакууме, одинокий, как лампочка в радиоприемнике, в котором истощились все батареи, а ток подключить некуда…» Это из интервью. Возьмем прозу. «Теперь ведь нами правят подонки. Муть, вроде той, что остается на дне пивной кружки, куда проститутки накидали окурков. А помещение еще не проветрено, и на разбитом рояле бренчит тапер-любитель». А Щедрин говорил: «применительно к подлости». А Некрасов: «подавал ему идейки и сигары иногда». И еще масса такого же.

Подобным-то «обдуманным закреплением фактов» он и стремился вызывать определенные чувства? И таким тоже: «Томас Хадсон глотнул коктейля, в котором чувствовалась свежесть сока зеленого лимона, смешанного с безвкусным кокосовым молоком, которое было все же куда ощутимее, чем любая газировка. Коктейль был креплен добротным гордоновским джином, и джин оживлял эту смесь у него на языке, глотать ее было приятно, а ангостурская горькая придавала ей упругости и колера. Пьешь – и у тебя такое ощущение, будто ты коснулся надутого ветром паруса, подумал он. Вкуснее этого напитка ничего нет». Уж не хочет ли автор этим упоительным закреплением фактов вызвать у нас опьянение? Но, простите, этим даже опохмелиться нельзя. Ведь сколько ни тверди: мед, мед, во рту сладко не станет. Но позвольте, можно же это рассматривать и как барменский рецепт? Да, да!.. Вот его бы в знаменитую дефицитную «Книгу о здоровой и вкусной пище». Правда, там почему-то не сказано, где можно, если и не купить, то хотя бы «достать» все эти «ингредиенты». Ну и что, у любого из нас остается выбор – нужно раскрыть Шолом Алейхема, найти один великолепный рассказ и начать: я сижу голодный в холодной комнате и склоняю: именительный: вкусный белый хлеб, родительный: вкусного белого хлеба… И уж после этого переходить к Томасу Хадсону. Или наоборот – это уж кому как понравится.

Почему же так раздражающе долго смакует папа еду да питье? Не в том пафос, что пьют, а в том, как это делают. С подтекстом – показать, что глушат, мол, будто рыбу толом, мировую скорбь. Раньше тоже ведь пили да ели – не откидывали. Раньше, во времена упадка древней Греции, были даже специальные поэты-гастрономы. Но настоящие писатели о яствах сообщали между делом. Не то чтобы стыдились – не считали нужным. Было что поважнее сказать людям. Но служение факту требует. Да и удовольствие к тому же.

Чехов говорил, что писать нужно с холодным сердцем. Не поддаваясь пристрастиям. Так, чтобы читатель сам, без авторских подсказок приходил к в ы в о д а м. «Когда я пишу… – однажды заметил он, – я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам». Не ссылаясь на первоисточники, Хемингуэй повторял эти правила пространно и многократно. Но следовал ли он им? Это мы рассмотрим позднее, а пока что распахните окно в мир Чехова. Озорной и печальный, светлый и пасмурный. И куда ни посмотришь – люди, люди… Сотни. Женщины, старики, дети, мужчины, девицы, собаки, чиновники, эх, да что там!.. был ли кто-нибудь, кто бы так полно населил свои книги современниками. Изо всех слоев. И каждый живет, движется, говорит так, как может и должен говорить только он, и никто другой.